Максимилиан Маркс - Записки старика

– Байборода – это я; но я человек прогресса, а вы все закоснели и отстали.

Столкуйтесь после этого ответа. Да и толковать-то опасно. Инсинуация и донос – эти два ядовитые зуба кого не заставят отступить? И одни бежали подальше, другие сжались и съежились от страха.

Но самым любимым коньком Михаила Никифоровича была польская интрига, подхваченная из Смоленска. И к чему она не прилагалась, и где она не нашлась? Сошел поезд с рельсов, загорелся фосфор, поставляемый на спичечную фабрику, вспыхнул Щукин двор в Петербурге, случился где-либо пожар – все это польская интрига, и за все это еще вдобавок угроза чем-то вроде сицилийской вечерни. А угроза нешуточная, ведь потом пущена была «легкая рука» мясников охотного ряда на ненавистных крамольников-студентов.

На польской интриге поехал Катков уже не один. К нему пристегнулись псевдославянофилы Погодин и Аксаков (Русская правда и польская кривда [303] Антипольская брошюра, написанная Павлом Ивановичем Мельниковым-Печерским в 1863 году. В основном адресована украинским крестьянам. , День [304] Газета, издаваемая Иваном Аксаковым в 1861–1865 гг. и пр.), и помчалась тройка удалая! А куда она несла?

Молодой ученый Поржезинский, приехавши из-за границы, предложил свои услуги Московскому университету. Отказано. Не подобает университету в Москве иметь в числе своих профессоров человека с такой фамилиею.

Художник Рамазанов [305] Скорее всего, Николай Александрович Рамазанов (1817–1867) – скульптор, писатель, историк искусства, профессор Императорской Академии художеств в Москве. бьет на даче окна и ломает мебель директору художественной школы Собоцинскому за то, что он поляк.

Полуидиот Кичеев [306] Кичеев Петр Иванович (1845–1902) – русский журналист и поэт. вступился за честь своей любезной сестрички, будто обиженной студентом Бугоном, и вместо Бугона, среди бела дня на Тверском бульваре, подкравшись сзади, выстрелом из пистолета, кладет на месте другого студента-поляка Коссаковского, совершенно ему незнакомого. В «Русских ведомостях» по этому случаю Кичеев оправдывается, потому что «пуля виновного нашла». Напрасно инспектор студентов Красовский (потом томский губернатор) доказывал невинность убитого. В общественном московском мнении поляк должен был быть убитым, а Кичеев сослан в Пинегу – невинно.

Карокозов, злодейски покусившийся на жизнь государя императора – поляк, и фамилия ему Ольшевский [307] Одним из арестованных и обвиняемых в нападении был Леонид Ольшевский. Освобожден через несколько дней за отсутствием каких-либо доказательств. .

В театре играли «Жизнь за царя». Первое действие прошло, как следует, но поднимается занавес в начале второго действия и на сцене польский лагерь. Крик, шум, свист, стукотня «не надо, не надо!» – и занавес опустился.

Это в Москве, а что же дальше?

Сгорела Казань – виноваты поляки. Одного даже из них расстреляли. Это был старик-солдат, находившийся во время пожара где-то в довольно далекой от города командировке.

В Иркутске дается приказ при первом ударе в набат вязать в казармах всех нижних чинов польского происхождения.

Сгорел Енисейск, а через несколько дней и соседственный Каменский винокуренный завод – виноваты поляки. Их кого садят в тюрьму, кого высылают из города. Строжайшее следствие оправдывает их. Да что пользы? Следствие само по себе, а интрига сама по себе!

Это случаи мне хорошо известные. А сколько их могло быть и было?

Польская интрига имела и сверхъестественное обратное действие. Она писала органический статут Николая Павловича, а М.К. Сидоров [308] Сидоров Михаил Константинович (1823–1887) – купец, золотодобытчик, общественный деятель, зоолог-любитель, писатель, меценат, исследователь русского Севера. жалуется в своих сочинениях на нее как на причину потерь, понесенных им на Печоре. Его уполномоченный поляк Черносвитов был арестован по делу Петрошевского.

Жутко было жить в Москве полякам. И неудивительно, что когда в марте 1863 г. разнесся призыв «do lasu» (в лес), более сотни студентов и футуров бесследно улетучилось. Кружковая касса иссякла, а брошенная библиотека бессовестно расхищена.

Один из исчезнувших прислал мне из Петербурга письмо следующего содержания: «Сию минуту уезжаю из Петербурга. Знаю, что еду на верную гибель, и все-таки еду. Прощайте и не забывайте преданного вам. Супруге и дочери вашим передайте мои глубочайшие поклоны. На прощание маме целую ручку, а вас обнимаю. Прощайте и прощайте навсегда!»

Что это, как не крик отчаяния?

На этой крайне невеселой картине я прекращаю свои воспоминания о Москве. Прожил я в ней еще почти три года, так же невесело. Но как в продолжение всего этого времени, все, что помню, относится лишь лично ко мне, а я не имел никогда намерения писать незаслуженную мною автобиографию; то до свидания на дороге из Петербурга в Енисейск.

В начале 1866 года я подвергся страшной болезни. Чуть не с половины января почувствовалась глухая боль в левом боку, ниже ребер. Она усиливалась со дня на день, и делалась докучливее и несноснее. Лечь я мог только на левом же боку. При лежании навзничь и на правом боку, в левом чувствовалась какая-то ноющая пустота. Советы врачей и лекарства, прописанные ими, не помогали нисколько. Чрез месяц или полтора присоединилось еще сильнейшее биение сердца с неправильным, то учащенным, то замедленным темпом. Лежать и на левом боку не было никакой возможности. Амигдалин и дегиталин не производили ни облегчения, ни даже какого-нибудь действия. Последовала мучительнейшая бессонница, а морфий наводил только тягостную дремоту, но уснуть все-таки я не мог. Тоска, беспокойство и ощущение лихорадочного озноба, особенно ночью, были невыносимы. Я впал в отчаяние, и мысль о самоубийстве не выходила почти из головы. Однажды я приготовил уже в рюмке раствор синеродистого калия, и пошел как можно тише со свечою прежде в комнату дочери, а потом в спальню жены, чтобы взглянуть в последний раз на милых и дорогих мне личностей, и мысленно проститься с ними. Но едва возвратился я в кабинет и хотел взяться за рюмку, как появившаяся в дверях жена дрожащим от испуга голосом назвала меня по имени и спросила: «Что с тобою?». Я не мог ничего ответить, молчал, и стоял, упершись в стол руками. Она взяла в одну руку свечу, и другою повела меня в спальню, где мы просидели всю ночь. Слезы, мольбы и ласки ее подействовали на меня так, что я твердо решился как не страдать, а не прибегать уже к самоубийству, и утром незамеченную женою рюмку с ядом, стоящую на столе в кабинете, я выплеснул в таз и старательно сполоснул ее.