Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Замечу в скобках, что только через 20 лет после выставок Комара — Меламида, в Нью-Йорке прошла выставка другого опального русского художника, а именно — Ильи Кабакова. Но это случилось уже после куда более значительных исторических событий — после того как рухнула советская власть.

Но пока мы еще в 1970-х годах, и естественно, что фельдмановские выставки вызвали много шума, стали сенсацией для всего художественного мира — и не только художественного — и уж во всяком случае широко освещались в тогдашних СМИ и в США, и в Европе. А до некоторых граждан СССР сенсация дошла через их коротковолновые приемники.

Не сомневаюсь, что среди этих граждан был и Д. Е., который, хотя и с трудом, слушал радио на немецком языке. («Глушилки» работали тогда все 24 часа в сутки.).

Единственная, кто оставался в неведении, — это я…

Почему ни Д. Е., ни сын ничего не сказали мне о выставках Алика в США, не знаю. Наверное, Д. Е. по легкомыслию не думал, что это как-то отразится на нем и на мне. Алику же, вероятно, было не до сварливой мамаши и не до ее страхов и переживаний.

Все это закончилось отъездом Алика и его семьи на ПМЖ.

Квартиру на Ленинском-Ломоносовском у сына, естественно, отобрали, как и у всех отъезжающих. И никто этому не удивлялся — наоборот, всем нам казалось совершенно нормальным, что власть изо всех сил старалась напакостить людям, получившим разрешение на отъезд. К примеру, обсуждался вопрос, надо ли брать у лиц с высшим образованием, которые получили разрешение выехать из СССР, плату за их обучение в высших учебных заведениях, хотя это обучение и было бесплатным.

Я уже не говорю о том, что и родственников отъезжающих всячески пытались наказать и унизить… Кое-кого даже лишить работы… Или, того хуже, исключить из КПСС.

Операция «Обмен» ничего не изменила в жизни художника Алика…

Тем не менее я ни разу не пожалела, что все мои хлопоты закончились тем, чем закончились. И ни разу Д. Е. не упрекнул меня в том, что мы с ним потеряли старую четырехкомнатную квартиру, обжитую и красивую…

Наоборот. Не сговариваясь, оба мы были рады, что Алик с семьей пожили, хоть недолго, в Москве по-человечески.

Вскоре после Отечественной войны, а именно в 1948 году, в СССР вышла книга неизвестного дотоле писателя Василия Ажаева «Далеко от Москвы». И пошло-поехало. Книгу эту напечатали несколькими тиражами, то есть сотнями тысяч экземпляров, и не только на русском языке, но и на языках всех 15 республик Советского Союза. А позже — на языках стран народной демократии. Выходил роман и на Западе. В общей сложности Ажаева перевели на 20 языков.

Уже в 1949-м писатель получил Сталинскую премию первой степени! В 1950-е вышел фильм по его роману, а также опера, написанная известным советским композитором Дзержинским.

Ну и, естественно, автор столь читаемого и почитаемого произведения занял достойное место на литературном Олимпе в нашей тогдашней литературоцентристской державе. А стало быть, вокруг новой знаменитости возникли и всякого рода легенды и мифы.

Ничего сенсационного сплетники, впрочем, не накопали.

Ажаев прибыл откуда-то издалека и сразу прославился. После чего женился на секретарше из «Литературной газеты», по имени Ирина.

Если сплетни об Ажаевых и возникали, то они касались их нежданно-негаданного обогащения. На фоне нашей общей удручающей послевоенной бедности Ажаев выглядел Крезом.

Общественная позиция Ажаева в ту пору никак не порицалась. В выдающихся гадостях-заявлениях он не был замечен.

Под «той порой» я подразумеваю время между концом Великой Отечественной войны в мае 1945-го и смертью Сталина в марте 1953-го.

В те восемь лет Сталин начал кровавую чистку уже новой, созданной после Октябрьской революции, интеллигенции. И в первую очередь это касалось советских писателей — «инженеров человеческих душ».

Как всегда у Вождя, чистка осуществлялась руками тех, кого чистили. В данном случае часть писателей изничтожала своих коллег, собратьев по перу.

Я те времена хорошо помню и помню, что появилась целая когорта бездарей, которые «изгоняли из своих рядов», «пригвождали к позорному столбу», обличали, обливали грязью, громили честных, талантливых прозаиков, поэтов, критиков, сочиняли на них доносы, называли их «литературными власовцами».

Ажаев среди этой когорты обличителей замечен не был — стало быть, особых гадостей не совершал. А ведь мог бы…

Но эта подлая эпоха, слава богу, закончилась в тот самый день и час, когда тело Вождя его соратники положили, или возложили, в мавзолее рядом с телом Ленина — как выяснилось потом, ненадолго.

И буквально сразу началась если не оттепель, то медленное размораживание. Из-под снежных глыб потекли ручейки… И одним из этих ручейков стала история Ажаева и его книги.

Рассказываю ее в том виде, в каком она дошла до меня…

В 1930-е Ажаев поступил в знаменитый Литературный институт им. Горького, куда принимали молодых людей, у которых уже были публикации… Готовили из них поэтов, писателей, переводчиков, литературных критиков. Учились там, по-моему, четыре года. Но Ажаеву доучиться не дали: перед войной его репрессировали, то есть отправили в одно из подразделений ГУЛАГа — в Бамлаг.

Узники Бамлага в Дальневосточной тайге прокладывали магистральный нефтепровод. Мы знаем теперь, какие муки и унижения терпели несчастные зэки в советских концлагерях. К счастью, Ажаева не удалось превратить в лагерную пыль, затравить до смерти. Отчасти потому, что в военные годы энкавэдэшному начальству лагерей стало ясно, что рабский труд не так уж и выгоден. Некоторых узников Бамлага освободили, в том числе Ажаева — вернее, не освободили, а сделали вольнонаемными. И Ажаев еще долго мыкался в тайге, числясь инспектором. Видимо, это была та же каторга только в облегченном варианте.

Нынешний молодой человек, наверное, спросит: почему же, став вольнонаемным, Ажаев сразу не убежал из тех гиблых мест?

И тут я позволю себе небольшое отступление. В первые послевоенные годы в Москве почти невозможно было найти нянь: потенциальным няням, деревенским девушкам, не разрешалось приезжать в столицу из европейской части России, оккупированной нацистами во время войны.

Но вот друзья привели к нам с мужем няню — и какую! При виде этой женщины невольно вспоминались некрасовские строки: «Есть женщины в русских селеньях…»

Жили мы тогда на даче: сортир — во дворе, колодец — на улице. Керосинки. Продукты привозили из города, и самые завалящие. Попробуй толково отовариться в обеденный перерыв! Все равно нам хорошо. На няню наглядеться не можем! А она каждый божий день повторяет, что счастлива жить у нас. И ей страшно… Почему страшно? Но мы до поры до времени не вникаем…