Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Однако зимовать в летнем домике нельзя, а в Москве няню прописывать отказались — наотрез. Грозились выслать: на ней несмываемое клеймо — сидела в ГУЛАГе. Правда, очень недолго и из-за недостачи в булочной. Видимо, по статье мошенничество… Все равно [29] Няня не пропала — нашла себе хозяев в Иванове: супружескую пару актеров. Я за нее поручилась. Супружеская пара мне поверила, и няню удалось прописать. Спустя несколько лет все трое, приехав в Москву, поблагодарили меня за рекомендацию. Очень это было трогательно. .

Но у Ажаева совсем другая статья: он «заработал» свою каинову печать по политическому обвинению, числился «врагом народа»… Ни о каком бегстве после досрочного освобождения не могло быть и речи.

Однако вернусь к истории с ажаевским романом «Далеко от Москвы».

Итак, Ажаев не только выжил — этот пария, раб, зэк осмелился написать роман о мытарствах, которые пережил он и его товарищи. И даже осмелился приехать с рукописью романа в Москву! Походил в Москве по редакциям, где его и слушать не стали — видимо, боялись. И, в конце концов, обратился к Симонову, с которым учился когда-то в одном институте. А Симонов был тогда Царь и Бог — любимец Сталина.

Симонов рукопись прочел, или просмотрел, и будто бы сказал бывшему однокашнику: «Поезжай ко мне на дачу, живи там сколько понадобится и работай. Перепиши свой роман. Сделай все наоборот. В рукописи у тебя звери-конвоиры гонят холодных-голодных узников долбить мерзлую землю, а ты напиши, что свободные люди с именем Великого Сталина на устах сами рвутся строить нефтепровод, героически сражаются с природой, в стужу и в осеннюю непогоду трудятся до изнеможения, только бы выполнить план, только бы внеси свой вклад в строительство социализма…» И т. д., и т. п. И будто бы Ажаев внял совету мудрого Симонова, перекроил все шиворот-навыворот, после чего роман «Далеко от Москвы» начал свое триумфальное шествие по миру.

Таков был апокриф об ажаевском романе «Далеко от Москвы» в начале хрущевской эры.

В интернете другой вариант, другая версия этой истории. Будто бы уже сам Ажаев в надежде напечатать свое детище поставил многое с ног на голову. Думается, этот вариант ближе к истине, чем мой апокриф. Маловероятно, что при Сталине человек решился бы написать правду о ГУЛАГе — довериться бумаге.

Однако и интернетовская версия весьма интересна и поучительна, ибо показывает, как при советской власти делались бестселлеры…

Итак, начинающий автор с Дальнего Востока принес Симонову свои «чрезвычайно рыхлые» «заметки» или «записки», частично уже опубликованные на периферии. И мэтр Симонов решил, что они, как никогда, актуальны, нужны людям (alias Сталину)… И вот уже, как рассказывает интернет:

«Целая бригада симоновцев (Н. Дроздов, завпрозой в симоновском „Новом мире“ и сотоварищи) начисто переписала рыхлые записки бывшего заключенного В. Ажаева. Автор сам превратил в них начальника концлагерей Барабанова, которого зэки и охрана боялись как огня, в героя вольной советской жизни Батманова. Симонов с энтузиазмом поддержал ложь: магистральный трубопровод в ажаевской книге после всех исправлений… прокладывали не несчастные, полумертвые зэки, которых автор предал, а исключительно счастливые советские граждане».

И далее:

«Симонов бдительно просмотрел готовую рукопись: не остались ли в ней лагерные „намеки“…»

Написала и вижу, что в главном старый апокриф об ажаевском романе и интернетовский вариант, в сущности, совпадают.

Ажаев пришел к Симонову с черновиком («рыхлыми записками»), а чуткий Симонов увидел в этом черновике заявку на произведение убойной силы. И чутье его не обмануло. В ту пору народу (Сталину) позарез нужны были книги о строительстве — и возводить надо было не «родную хату» и не жилой дом, разрушенный нацистами, а именно магистральные трубопроводы и другие сооружения для будущей войны.

Вот что написано много лет спустя, в 1987 году, в Литературном энциклопедическом словаре:

«Центральное место в литературе конца 40-х — начала 50-х гг. заняла тема трудового подвига. Многие писатели старались создать образ самоотверженных тружеников города и деревни, коммунистов — организаторов масс, командиров производства. Таковы Воропаев из романа В. А. Павленко „Счастье“, инженеры Батманов и Беридзе из романа В. Н. Ажаева „Далеко от Москвы“…»

На этом можно было бы поставить точку, но хочется, хотя бы коротко рассказать, как повели себя в годы оттепели столь разные писатели — выскочка Ажаев и советский классик Симонов.

Ажаев явно испытывал чувство вины за «Далеко от Москвы», раскаивался в том, что предал своих товарищей, узников ГУЛАГа, да и самого себя. Об этом свидетельствует уже исповедальная повесть «Вагон», в которой лирический герой рассказывает жене, как в тюремном вагоне везут на каторгу новый контингент зэков — политических и уголовников (вперемежку) и как «политические» ни в чем не повинные граждане Страны Советов, постепенно прозревают.

Я начала читать «Вагон» в интернете, спустя полвека после его написания, а главное — после того как уже прочла великих своих современников Солженицына и Шаламова, да и после того как ознакомилась с другими воспоминаниями о тех страшных годах и событиях, в том числе с рассказом о вагоне в книге Евг. Гинзбург «Крутой маршрут»…

Все равно ажаевский «Вагон» поразил меня своей искренностью и тем, что Ажаев, как никто другой, уловил растерянность и недоумение людей, репрессированных за преступления, которых они не совершали. Недаром «Вагон» отказался печатать в 1960-е журнал «Дружба народов».

Ну а Симонов? Он тоже раскаялся? Тоже почувствовал угрызения совести?

Ведь ему это сделать было легче: мог сказать, мол, я понимал, что другой возможности опубликовать роман не существовало; надо было переписать его заново. А мне так хотелось помочь бедняге товарищу — и заодно, каюсь, напечатать в своем журнале произведение, столь востребованное «наверху», — произведение об ударном труде в далекой тайге. Да еще о строительстве в годы войны. Тем более что Ажаев, в отличие от многих других авторов, знал об этом не понаслышке — его материал был из первых рук, а не высосан из пальца писателем, сидевшим в своей московской квартире или на казенной даче в Переделкине… Словом, братья по перу и по партии, я виноват! Черт попутал! Простите меня, грешного…

На худой конец Симонов мог сказать, как сказал много позже незабвенный наш Черномырдин: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда».

Однако подобных монологов Симонов, увы, не произнес. Каяться не пожелал. Продолжал и дальше в своей манере юлить и оправдываться, наводить тень на плетень. Может, понимал, что каяться надо не только и не столько за ту ложь, что присутствовала в романе бывшего зэка «Далеко от Москвы», но и за неправду всех ста томов его партийных, просталинских книжек…