Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Любовники бросаются друг другу в объятия. Ночь проходит в любовных утехах. Наступает утро. И только тут Нора спрашивает свою Большую Любовь:

— Ты голоден?

Тенгиз кивнул:

— Со вчерашнего дня ни крошки.

— Гречневая каша. Квашеная капуста…

Не знаю, как Тенгиз, но я, читательница, в полном недоумении. В доме полуторагодовалый малыш и, очевидно, няня, пусть приходящая. Стало быть, должна присутствовать и еда… Ребенка уже давно пора прикармливать, няню надо кормить, и не одной гречневой кашей. Да и самой Норе необходимо усиленное питание, ведь она еще совсем недавно была кормящей матерью.

В 1970-е в московских магазинах, хотя и не всегда, но продукты все же появлялись. Их приходилось ловить, доставать, иногда стоять в очередях… Это неприятно, даже унизительно — но что поделаешь?

Интеллектуалам бегать по магазинам неохота. А кому охота? На это уходит драгоценное время. Кстати, Нора — свободный художник. На работе с утра до вечера не сидит. Все равно жалко времени. И тут я ее понимаю. И все же…

Ну а как относились к еде наши великие, наши несравненные русские писатели? И сами классики, и их персонажи едят и пьют, можно сказать, в свое удовольствие. Писатели — начиная от Державина, а наверное, и раньше — воспевают «шекснинску стерлядь золотую, каймак и борщ / в графинах вина, пунш блистая / то льдом, то искрами манит…»

А Пушкин — «наше все»?

Вот взяла я томик раннего Пушкина… и поразилась, с каким удовольствием он перечисляет разные вина: мадеру «золотую», «Сен-Пере в бутылке длинной», Аи «с пеной шумной». И далее умилилась тому, как поэт в «письме Соболевскому» советует другу закусывать в пути: «У Гальяни иль Кольони закажи себе в Твери / С пармезаном макарони / Да яичницу свари / На досуге отобедай / У Пожарского в Торжке / Жареных котлет отведай (Именно котлет) / И отправься налегке / … / Как до Яжельбиц дотащит колымагу мужичок… / Поднесут тебе форелей / Тотчас их сварить вели / Как увидишь: посинели / Влей в уху стакан Шабли, / Чтоб уха была по сердцу / Можно будет в кипяток / Положить немного перцу, / Луку маленький кусок…»

Не правда ли, прочтя эти наставления, чувствуешь, как молодой поэт счастлив, что может насладиться вкусной едой?

А вот пресыщенного сноба Онегина, даже «…rost-beef окровавленный, / И трюфли, роскошь юных лет, / Французской кухни лучший цвет, / И Страсбурга пирог нетленный / Меж сыром лимбургским живым / И ананасом золотым…» оставляют равнодушным… Что уж говорить о кушаньях у провинциальных Лариных, в деревне, куда судьба забросила столичного повесу?

О еде у великого Толстого не стану подробно рассказывать. Думаю, читатели помнят, как Лев Николаевич в «Анне Карениной» описывает обед в ресторане, на который Левина, влюбленного в Кити Щербацкую, пригласил Стива (Степан) Облонский, женатый на сестре Кити?

Левин ест великолепные ресторанные блюда — все они перечислены, — помня все же о деньгах, которые и он, и Облонский оставят в этом дорогущем заведении. За эти деньги можно было бы сделать много добра для крепостных крестьян…

Не буду я вспоминать и о том, что Толстой, описывая в «Анне Карениной» ссору супругов Облонских, отмечает, что в доме сразу же перестали готовить нормальную еду и для детей, и для взрослых.

Замечу еще, что через еду, варку варенья, Толстой показывает в том же великом романе, сколь сложно строить брак, даже если он заключен между людьми одного круга и по большой любви.

Перейду к другому гению, к Чехову. Чехов — почти мой современник: его жена Ольга Книппер-Чехова дожила до 1950 года, стало быть, играла во МХАТе до самой Отечественной войны, а может, и после войны.

И Чехов понимал проблемы современного мира. Его герой, красавец и умница доктор Астров, говорит о необходимости беречь природу куда лучше и убедительней, нежели все «зеленые» вместе взятые, и уж наверняка убедительней, чем новомодная Грета Тунберг…

Итак, Чехов… Возьмем наудачу один из моих любимых чеховских рассказов «Попрыгунья». Честный, трудолюбивый и безмерно талантливый врач Дымов, которому прочат блестящее будущее, женился на тщеславной и глупой бабенке. Она гоняется за «знаменитостями»… и по средам устраивает «приемы» для этих самых знаменитостей — на самом деле пустышек… Дымов в этих приемах не участвует, но каждый раз в половине двенадцатого ставит на стол «блюдо с устрицами, кусок ветчины и телятины, сардины, сыр, икру, грибы, водку и два графина с вином». Даже в полном одиночестве (жена с любовником-художником и другими художниками отправилась на Волгу писать этюды) Дымов ест на обед вкусного рябчика.

Почему Чехов с таким упорством подчеркивает, что в доме у Дымова едят дорогие блюда? Да потому, что и сам Дымов, и его друзья — молодые талантливые врачи — уже давно не тождественны старым «некомильфо». Они уже не люди третьего сословия. Это — новая интеллигенция — как и гениальные деятели искусства, как и видные политики всеевропейского масштаба, как и все прочие русские знаменитости того времени. Они — надежда России… И негоже им довольствоваться щами да кашей!

Цитировать Чехова можно без конца. Его симпатичнейшие герои не только с удовольствием едят и угощают других, но и не гнушаются… готовки… Очаровательный доктор Самойленко, который себе в убыток кормит домашними обедами фон Корена и дьякона в рассказе «Дуэль», фактически сам же и готовит для них первое и второе. (Рассказ «Дуэль» — один из моих любимейших чеховских рассказов.)

Начиная эти заметки с темы еды в романе Л. Улицкой, я невольно столкнулась с темой дома alias домашнего крова, гнезда, семейного очага — а стало быть, с темой вещей, которые нас в домашнем быту окружают.

Писательнице Улицкой и ее героям вещи под отчим кровом в лучшем случае безразличны — скорее неприятны, даже презренны. Как и еда.

И в этом интеллектуалка 1970-х недалеко ушла от своей эмансипированной бабушки Маруси, считавший абажур для лампочки, свисавшей с потолка, мещанством — так же как и занавески на окнах.

В романе «Лестница Якова» отцу Норы и ей самой соседи напоминают, что комната Маруси отходит государству, а вот вещи родственники могут взять.

И что же Нора?

«„Может, взять пианино для Юрика?“ — подумала она, но тут же отказалась от этой мысли. Грузчики, настройщик, передвигание мебели… нет, нет».

Возникли у Норы какие-то соображения и насчет старинных бабушкиных тазика и кувшина от умывальника «Мойдодыр». Но и от них Нора тут же отказалась: не дай бог, соседи, готовившие в тазике и кувшине еду для поминок, сочтут ее — Нору — жадной, корыстной, назовут барахольщицей. В результате Нора уносит с собой только сундучок деда, где оказываются его письма… не считая, конечно, полчищ клопов (кстати, в ту пору клопов в Москве нормальные хозяйки давно уже вывели!).