Жан-Жак Фельштейн - В оркестре Аушвица

Именно тогда я окончательно утвердился в намерении любой ценой сохранить, сберечь вашу историю. Никому не дано постичь природу связи между тобой, Элен и Фанни, у меня нет ни желания, ни возможности сделать это. Было бы абсурдно даже пробовать. Я чувствую себя «исключенным» из общего разговора и… совершенно счастливым — за тебя и остальных. Я не чувствую ни гнева, ни ущемленности, не то что в семье, где установился культ Эльзы.

Связь того же рода существует между Элен, Виолеттой и Анитой, она очень сильна и ощутима на почти физическом уровне. Они готовы говорить о том, что их связывает, а я надеюсь понять упущенные детали твоей жизни, эхо твоих чувств и твою тогдашнюю боль.

Женщины из лагерного оркестра соглашаются посвятить меня в то, что ты пережила в Аушвице и от чего всегда меня отстраняла. Мне больше не нужно силой вламываться в чужую историю, действующие лица которой были так унижены и столько вынесли, что в их горестях лучше не копаться.

Я успеваю поговорить с Анитой до ее возвращения в Лондон. Думается, она поняла, чего я хочу, и готова рассказать мне о тебе. Анита спрашивает, чего нам не хватало в отношениях после всего , когда война закончилась и лишения больше не мешали людям нормально существовать. Я признаю́сь, что дело было в твоем молчании — сначала о прошлом, а потом и обо всем вообще. Анита понимает с полуслова, она уже слышала подобное. Я задаю ей вопрос, не дающий мне покоя с момента встречи с Виолеттой. Все всегда говорили, что моя мать была мягкой, спокойной и незлобивой, она попала в лагерь, «выдрессированная» двадцатью годами жизни в непростой семье. Я знал тебя в других обстоятельствах и могу подтвердить: ты ни за что не стала бы сражаться за себя, но выжила в Биркенау, не изменив своей природе. Как это возможно?!

Анита объяснила. Возможно, все дело в везении — позже удача отвернулась от тебя, — а другим ключом к тайне, безусловно, была Дора, четырнадцатилетняя девочка, которую Эльза пыталась защитить.

Дора… Я слышал это имя, когда взрослые думали, что я не обращаю внимания на их разговоры. Представляю себе ребенка в лагере, представляю тебя, делающую все возможное и невозможное, чтобы уберечь ее. Ласка, улыбка, капелька надежды, ломоть хлеба или кусок мыла… Две жалкие птички, поддерживающие друг друга. Думаю, ты могла бы пожертвовать собой ради Доры, уж это ты всегда умела…

Внезапно к сердцу подступает волна абсурдной ревности. Неужели ты истратила на Дору весь запас нежности и внимания? Мне поэтому ничего не досталось несколько лет спустя? Воображаю, как ты защищала эту девочку в Биркенау, и времена смешиваются у меня в голове, твоя последующая жизнь видится иначе, как будто ты не покидала меня, оставив на отца, который так часто отсутствовал, что казался абстрактным существом.

Однажды я нашел у сестры документ, в котором была указана дата твоей депортации из транзитного лагеря в Малине: состав № 20, 19 апреля 1943 года. Через пять дней после твоего двадцатилетия. Мне больно за тебя. Второй раз в жизни я вижу тебя там , тебя и Дору, которую не знал…

Попав в Биркенау, Эльза всем своим существом ощутила вездесущность смерти.

Она спрыгнула из вагона на платформу, и ей сразу пришлось отвыкать от единственно возможного для нее стиля поведения — вежливого, сдержанно элегантного. Некоторые члены нашей семьи считали нежелание Эльзы выставляться покорностью. Она уже на платформе видит, как обращаются с самыми слабыми, неловкими, хрупкими, старыми, больными, детьми — со всеми теми, кого она всегда училась уважать: в адском шуме творящегося светопреставления удары сыплются градом, люди кричат, лают собаки, формируется колонна.

Потом две группы разделяются, и шум становится невыносимым, мужья окликают жен, дети зовут отца или мать…

Никто и ничто не могло подготовить Эльзу к страданию, стремящемуся к бесконечности, к безумному распорядку жизни. Нацисты управляли массой узников, раздавая удары направо и налево, живые скелеты в полосатой одежде выносили из вагонов вещи депортированных, смывали грязь, поливая полы водой из шлангов.

Обе группы начали движение к голове поезда. Справа от состава стояли грузовики, люди залезали медленно, но их не били.

Действо ускорилось. Эльза оказалась перед эсэсовским офицером, тот послал ее налево, небрежно махнув стеком. Там стояли женщины, в основном молодые. Ни одного ребенка. Ни одной старухи. Ее явно отобрали для какой-то определенной цели. Но почему так быстро?

Эльза погрузилась в совершеннейшее отчаяние, узнав через несколько дней от одной из узниц, что сталось с неотобранными .

Так вот откуда берется сероватый дым, воняющий человеческой плотью и горелым жиром, его запах проникает под одежду, пропитывает кирпичи карантинного барака, куда ее бросили вместе с остальными прямо на землю. Прибитую тысячами женских ботинок землю Аушвица.

Эльза попала в лагерь 22 апреля, вскоре после своего двадцатого дня рождения, отпразднованного в Малине. В распавшейся семье ее давно не поздравляли — поводов праздновать было маловато. Пришлось прервать учебу и работать — помогать отцу, сафьянщику по профессии, шить шикарные сумки и ремни. Эльза ненадолго поддалась ностальгии по обычной, нормальной, жизни, но быстро справилась с тоской, понимая, как глупо это выглядит за колючей проволокой. Сколько ненужных, неважных, но приятных мелких дел она могла бы сделать, чтобы отпраздновать свое двадцатилетие: сходить в кино, послушать музыку, потанцевать, если найдется партнер…

Здесь ей побрили голову, пометили, как животное, одели в лохмотья и заперли в месте, сотворенном кошмаром. Оно невозможно, немыслимо. Границы пространства на планете Биркенау отмечены колючей проволокой.

Во время карантина ей чудились звуки музыки. Не всегда в нужном темпе, неуверенные, но в целом напоминавшие Военный марш Шуберта. Музыку Эльза слышит дважды в день, утром — около шести, вечером — ближе к семи, часы у нее отобрали, но она точно знает, что играют «по расписанию». В лагерный шум и гомон внутри барака, где Эльза заперта двадцать три часа из двадцати четырех, ветер время от времени приносит отдельные звуки — голос флейты и даже аккордеона.

В контексте лагерного мира эта музыка кажется странностью, еще одним извращением. Эльза не ищет источник звуков, ей не до того, главное — как можно дольше оставаться живой.

Впервые в жизни она говорит себе, что должна реагировать. Для нее естественнее было бы пойти на дно, молча умереть, как две, три или десять женщин, которых каждое утро находят бездыханными на койках. Она уже видела, как узницы кончают с собой, бросившись на проволоку под током или выйдя в запретную зону, чтобы их застрелили с вышки. Эльза не раз думала поступить так же.