Жан-Жак Фельштейн - В оркестре Аушвица

На ее приказ: «Докладывать мне лично о каждом увольнении!» — Альма ответила Zu befehl, «так точно», повернулась и ушла. Что касается подбора вокалисток, она лишь однажды не добилась понимания старшей надзирательницы: из двух певиц — польки и еврейки — Мандель выбрала польку, другую девушку не спас даже великолепный голос…

В отместку Альма взяла к себе артистку кабаре Фаню, а не заключенную с оперным голосом, заявив, что «не желает зацикливаться на классике».

С приходом Альмы оркестранток стало сорок — вместе с копиистками. До нее лучшие инструменты доставались мужчинам, она изменила ситуацию, и Мандель даже отдала ей одну бесценную скрипку (наверняка украденную у кого-то из узников).

Альма добилась для своих девушек значительных преимуществ, в том числе дополнительного продовольственного пайка, она легко получала хлеб и мыло, выше всего ценившиеся на «обменном» рынке лагеря. Дополнительную пайку Альма считала наградой и, если говорила: «Сегодня вы играли, как свиньи!» — музыкантши могли быть уверены, что не получат добавки.

Зося вспоминает, что Альма получила право брать книги в библиотеке, и атмосфера в блоке стремительно изменилась.

Другим, вроде бы незначительным, преимуществом стало право ежедневно принимать душ, что в условиях скученности давало лишний шанс на выживание: если тело и одежда чистые, легче противостоять эпидемии. Альма следила за оркестрантками — все обязаны мыться! — и наказывала «уклонисток». Лили ненавидела выходить из «Сауны» в промозглую польскую зиму и чаще остальных выслушивала гневные отповеди. Помимо душа у женщин была еще одна обязанность — «искать в голове» друг у друга, ведь вши разносят множество болезней, в том числе тиф.

Барак был обустроен так, чтобы защищать от сырости инструменты — лагерь находился в болотистой местности. Дощатый пол клали плотники лагерной команды, в музыкальной комнате соорудили печку.

Оркестранток избавили от бесконечных поверок — музыкант не может играть обмороженными руками! — выматывавших все силы у других заключенных. Надзирательница строила их утром в ряды по пять и пересчитывала, то же самое она делала вечером, после того как оркестр отыгрывал встречу у ворот.

Уровень мастерства неуклонно повышался благодаря Альме: она четко объясняла, чего ждет от каждой музыкантши, иногда показывала одну-две фразы на своей скрипке и — главное — не прощала ни единой фальшивой ноты. Ее требовательность все время повышалась. Репетиции затягивались, рабочий день длился больше восьми часов, и работа приносила свои плоды.

В этом подлом мире, оскорблявшем род человеческий, происходило чудо: репетируя, некоторые оркестрантки вдруг забывали, пусть и на короткое мгновение, где находятся.

Альму любили не все. Аниту, Виолетту, да и тебя, Эльза, раздражали ее властность и перфекционизм (разве вам эти свойства ее натуры не кажутся проявлениями германского духа?!), но все вы были зачарованы силой ее личности. Женщины чувствовали, что их дирижер цепляется за музыку, чтобы не погрузиться в смертельную депрессию. Всем ясен смысл жестокой дисциплины — она тормозит воображение и отстраняет от них сущность Биркенау, где убийства поставили на поток.

В редкую минуту слабости Альма признается подруге Маргарете (она тоже австрийка), что возвела в душе хрупкую, но непроницаемую стену, отгораживающую ее от внешнего мира, не позволяющую вселенной хаоса окончательно поработить душу. «Знала бы ты, чего мне стоит удерживать на месте этот спасительный барьер! Как получилось, что весь мир позволяет нам гибнуть здесь и не думает вмешаться?»

Альма не дает нацистской машине сломать себя, но это не значит, что она не осознает происходящего.

Однажды, в вечер Lagersperre , когда заключенным было строго запрещено покидать бараки, она выскальзывает в темноту. Все в лагере знают, что в это время в санитарном бараке проводят «отбор» и женщин, которым не повезло, везут на грузовике в газовую камеру, продержав несколько ночей без еды и воды в бараке № 25, «прихожей смерти». Им известно, что их ждет.

Альма стоит у стены блока, слушает крики несчастных и шепчет, заливаясь слезами: «Надеюсь, что не умру так…»

Зофья Цыковяк однажды присутствовала при этой сцене и через годы назвала реакцию Альмы «моментом слабости». Она тогда обняла ее и принялась молча укачивать в своих объятиях, а когда Альма успокоилась, Зофья ушла, не захотела смущать гордую подругу. С той ночи в ее глазах поселилось глухое отчаяние. И пятьдесят лет спустя об этом невозможно вспоминать спокойно…

Итак, Альма — греческая статуя, героиня трагедии — не была существом без сердца и недостатков. Она очаровывает меня своей женской силой и хрупкостью. Теперь я в тех же выражениях думаю о тебе. Как странно…

Я уже много недель хочу отправиться в Кёльн. Твоя подруга Рут готова принять меня и уделить немного времени, а я сгораю от желания пройти по прежнему маршруту: салон, твой дом, Кёльнское Кольцо [67] Кёльнское Кольцо (известный на немецком языке как Kölner Ringe) — городской бульвар около 6 км длиной. . Сколько раз я убивал время «в ожидании тебя», бродя по этим местам!

В поезде, по пути туда и обратно, я плохо себя чувствовал — болело сердце, рука, даже зубы, наличествовали все признаки классического инфаркта, с которыми не могли справиться мои новые друзья-чудоделы анксиолитики-транквилизаторы. Тревогу вызывают встреча с Германией, поезд и снова… — вот ведь беда! — твое отсутствие. Внезапно приходит понимание. Ровно сорок лет назад я впервые приехал повидать тебя в Кёльн, где ты жила в «самоизгнании». Это было в зимние каникулы 1956 года. Сорок лет… Ты умерла в сорок лет. Моисей сорок лет вел свой народ в землю обетованную. Странный юбилей. В нынешнем состоянии духа я не усматриваю в этом совпадения — все приобретает смысл, прямо привязанный к нашей общей истории. Помню, как беспокоился сорок лет назад, думая, что ты не встретишь меня на вокзале, что я пропущу тебя, и то и дело на плохом немецком спрашивал контролера: «Во сколько мы прибываем?» Вижу как наяву число 4711 — название знаменитого одеколона с ароматом бергамота, — горящее сине-зелеными неоновыми цифрами у входа в вокзал…

Я понимаю, что город строился и перестраивался и вряд ли о многом мне напомнит. Все узнаваемо в городе моего детства, хоть и на ином уровне. Здесь почти не осталось уродливых красно-черных кирпичных домов конца XIX века. Лишенные элегантности здания из стекла и бетона пришли им на смену в 70–80-х годах, появилось несколько строений в футуристическом стиле. Я обмираю от острой красоты офиса банка Caisse d’Épargne и провожу перед ним минут тридцать, погрузившись в мысли и мечты.