Жан-Жак Фельштейн - В оркестре Аушвица

Израильское общество устроено очень сложно — и чрезвычайно увлекательно для человека со стороны, не стремящегося в него интегрироваться.

Первым делом я задаюсь вопросом, на каком языке буду общаться с Сильвией и Хильдой. На немецком? На иврите? Думаю, Хильда и ее муж говорят друг с другом по-немецки, но как они воспримут этот язык, услышав его от постороннего человека? Выбираю иврит, чтобы не рисковать.

С помощью переводчика обзваниваю трех моих женщин и выясняю, что дело плохо: ни одна не получила моего письма.

Сильвия не сможет принять меня из-за свадьбы сына, который ужасно ее расстраивает тем, что «ударился в религию», носит ермолку, пейсы и ест только кошерную пищу. Услышав, что я пишу книгу о жизни оркестранток, она со смехом отвечает, что о ее жизни, пожалуй, можно написать не один роман. Голос у нее живой и веселый, она готова помочь, но позже — «когда разберусь со свадьбой…». Мы уславливаемся о встрече — «увидимся через несколько недель», я произношу мазаль тов [72] Мазаль тов — традиционное поздравление на еврейских свадьбах, днях рождения, праздниках взросления — бар- и бат- мицве. Дословный перевод — «хорошего счастья». Чаще переводят просто как «удачи». , Сильвия хохочет и прощается.

У мужа Регины возникли проблемы с сердцем, и ей не до меня.

Хильда тоже недоступна: невестка вот-вот родит, врачи опасаются осложнений, и ей придется взять на себя внуков, так что много времени она мне уделить не сможет…

Появление чужака имеет последствия: они перезваниваются (о чем мне сообщает Хильда), мой проект интригует и будоражит их.

Дальнейшие события случились после неоднократных неудачных попыток увидеться с ними. Хильда наконец назначила встречу на утро, я приехал в кибуц, но меня ждало ужасное разочарование: она совсем тебя не помнит.

Кибуц, где она обитает, один из самых больших и богатых в Израиле, во всяком случае, был таким до экономического кризиса начала 80-х годов. Нам понадобился почти час, чтобы после завтрака обойти малую его часть. Мы осмотрели бомбоубежища, сторожевую вышку, мемориал жертвам Катастрофы, маленький подвал под библиотекой, где шесть металлических свечей символизируют «шесть миллионов жертв», а на столе лежит толстая книга, где каждый житель кибуца записал свою историю и имена погибших членов семьи.

Здесь повсюду цветы, несколько гигантских стопятидесятилетних пальм, фруктовые деревья, зелень, животные… Сельскохозяйственный рай…

Хильда живет в крошечной квартирке, полной книг и музыки. Мне такие нравятся. Мы с Хильдой и ее мужем сидим вокруг стола и обсуждаем мой проект. Я пытаюсь — через переводчика — объяснить, что именно хочу сделать и чего категорически делать не собираюсь. Некоторое время мы говорим о тебе, я показываю Хильде фотографию, но она качает головой: нет, я ее не помню… Не зная, что еще сделать, я убираю волосы со лба и закрываю ладонью нижнюю часть лица: неужели не узнаете? нет? а я ведь очень похож на мать!

В лагере ты ела за одним столом с Карлой, Сильвией и Рут — «бандой германофонок», была их связующим звеном с группой француженок и бельгиек! И сейчас не вспомнили? Нет…

В конце концов я замечаю:

— Нет ничего удивительного в том, что вы ее забыли.

Помимо роли второй скрипки ты играла роль «сглаживательницы углов и смягчительницы конфликтов». Ты была не из тех, кого помнят благодаря энергичности и умению «взять на голос», как Виолетту, или благодаря таланту инструменталистки, как Большую Элен. Ты всегда отличалась исключительной сдержанностью и стремлением сохранять в бараке и оркестре хрупкое равновесие.

Закончив экскурсию по кибуцу, Хильда и Регина отправились работать — во второй половине дня они дежурили.

Хильда проводила нас до машины и пошла назад мелкими торопливыми шажками, один раз обернулась и помахала рукой. Я смотрел вслед этой гранд-даме в лиловом пиджаке и темно-синих брюках, и от волнения у меня сжималось сердце.

Теперь мне понятно, что, отправляясь к ним, твоим выжившим «сестрам», я сильнее всего хотел услышать, как они произносят твое имя, рассказывают о тебе, объясняют детали.

Увы, я оказался слепым и глухим к рассказам моих собеседниц: абстрактное желание понять, гнев и чувство фрустрации, вызываемые твоей предполагаемой неспособностью сражаться за себя и — опосредованно — за меня, сделали свое черное дело. Вот так же и мы с тобой часто не слышали друг друга, встречались — и не различали лиц.

Я не обиделся, узнав, что Хильда, Регина, Сильвия и Иветт забыли тебя. Мне это показалось естественным, ведь я сам считал тебя бесцветной, неприметной и — вот вам неологизм — забываемой .

Странно, но меня мало взволновали слова тех, кто тебя помнил. Возможно, потому, что я хотел любой ценой удержать при себе образ покорной, едва существующей женщины и матери. Или же сказанное ими не удивило, войдя в резонанс с тем, что я всегда знал и никогда не принимал: ты была более живой, сильной и волевой, чем полагали мы, твои родные.

В этом отсутствии эмоций тайна твоей жизни нашла свое место, и я был способен жить, желая и одновременно отказываясь слышать правду о тебе, вместо ненавистного семейного камлания. Теперь я готов признать, что в какой-то момент перенял эту пагубную привычку и мне стоило огромного труда избавиться от нее.

Чтобы не сломаться, я вынужден был держать под замком бессловесную и безвольную мать, которая была куда живее и сохраннее, чем казалось на первый взгляд. Когда-то я знал ее такой, но не мог позволить воскреснуть. Нужно было во что бы то ни стало заглушить эмоции — временами бурные, чаще негативные, — которые могли спровоцировать ее возвращение.

Сейчас все изменилось: не скажу, что снова обрел тебя полностью, но наконец увидел свет в конце туннеля и теперь готов совершить другое путешествие, возможно, гораздо более опасное — попытаться отыскать тебя в моем внутреннем мире.

Слиться с тобой воедино, попытаться представить все, что рассказали мне о своих жизнях эти женщины, взглянуть на них твоими глазами — только так, заняв твое место в оркестре, я смогу вытащить тебя из воображаемого мира.