Жан-Жак Фельштейн - В оркестре Аушвица

Странно, но я лишь теперь понимаю, что шел по твоим следам в Бельгии, Германии, Польше, Франции, США, где твоя жизнь закончилась и где я нашел сестру, и в Израиле, куда одно время собирались перевезти твое тело — потом …

Для меня стало привычным вызывать тебя из того места, куда я мысленно тебя поместил. Я знаю, что всю жизнь неверно интерпретировал смысл и ценность твоей жизни, того здания, которое ты пыталась перестроить со всей храбростью и иллюзиями маленькой романтичной девочки и делала это наперекор стихиям, а в некотором смысле нам самим.

Я много лет был одержим идеей о Биркенау как месте моего происхождения и неустанно сражался с этой идеей, а теперь начинаю прозревать последствия мысленной сумятицы. У меня создалось фантастическое впечатление, что я наконец-то перестал ходить на голове и устойчиво встал на ноги.

Я должен взорвать то, что заперло тебя в Биркенау после освобождения, второго рождения, случившегося на следующий день после твоего двадцатидвухлетия. Этот нелепый, чудовищный период стал для нас, для меня чем-то почти фундаментальным, временем и местом, которыми я мерил твою жизнь, твою смерть и — опосредованно — мою.

Ты должна была бы все оставшиеся годы неустанно сражаться. Зачем? Да затем, чтобы самостоятельно принимать решения касательно собственной жизни. Теперь я наконец могу оценить всю меру жизненной силы, которая потребовалась, чтобы не поддаться, не стать такой, какой тебя хотели видеть другие: вечной выжившей, вечной спасшейся «забронзовевшей» страдалицей, вынужденной снова и снова переживать прошлое несчастье и возвращаться на пепелище.

Стремясь снова вплести твой особый путь в общую ткань времен, я должен был признать — и сделал это, — что ты не осталась в Биркенау, а прошла через этот ад. Лагерь нанес тебе чудовищный и бесповоротный, физический и психический урон, но не изменил и не сломал. По темной легенде, бытовавшей в нашей семье, Менгеле якобы предсказал, что долго ты не проживешь, но для меня ты перестала быть персонажем легенды, чью судьбу предопределил этот урод. Ты олицетворяла все, что нацизм стремился уничтожить, и хоть и умерла слишком рано, я аплодирую твоей победе и благодарю тебя за нее.

В том, что сегодня можно назвать только и исключительно поиском тебя , я мог действовать единственным способом: мысленно занять твое место там . Я шел по твоим следам, проглядывал написанные страницы через твое плечо, чтобы не застрять в лагере и вернуться на свободу. Такой путь оказался конструктивным.

Ты была женщиной и перестала ею быть, но я отыскал тебя и принял в себя, где ты и оставалась, несмотря на мое неприятие прошлого. В моей душе поселились женщина и смерть, и нам предстоит сосуществовать отныне и навсегда. Спи спокойно — ты будешь говорить моими устами .

Ну вот, свершилось… Ты появился на свет, мой маленький.

Сегодня ночью у меня в голове все перемешалось, но я никогда еще не мыслила так ясно… Рождался ты нелегко, но каждая схватка и даже скальпель, вскрывший мой живот, перетягивали меня на эту — твою — сторону жизни. Боль, которую я вытерпела, забылась, стоило мне впервые прижать тебя к груди. Возможно, в этот момент я завершила переход из ада на вполне приемлемую землю, в мир, где у меня снова есть собственное место.

Пока я носила тебя, жила как аномалия, анахронизм, заблуждение, почти чудовище, чувствовала себя износившейся, отслужившей свой срок, усталой и состарившейся на сто веков — и это в двадцать пять лет! Я прожила два года, воруя у смерти каждую секунду, и теперь понимаю, как медленно тянулось время, как непохожа я была на нормальных живых людей, всех тех, для кого настоящее, прошлое и будущее были наполнены содержанием, смыслом и указывали направление.

Мое возвращение оттуда происходило непросто, мне часто казалось (порой кажется и сегодня), что придется делать всё, прижимая к груди котелок и ложку, в лагерной одежде, с узелком на спине.

Когда прошел физический шок от соприкосновения с реальностью, не огороженной колючей проволокой под током, мне показалось, что потребуется немало времени, море любви и забота семьи, чтобы снова окунуться в поток более милосердной жизни и просвещенных времен.

Семья рассеялась по свету. Женщина, которую мне следовало называть матерью, находилась где-то во Франции. Мои братья прятались неведомо где в Бельгии. Бабушка с дедушкой, выжившие дяди и тети жили в изгнании в Англии, Палестине, Тунисе. Мой прежний мир разбился вдребезги, «будущее» утратило смысл, пережитая внутренняя опустошенность была зеркальным отражением разрушений, оставленных войной в людях, городах, странах.

Но все восстановилось, сама не знаю как. Нет, меня посетило не тихое счастье, но всего лишь восстановившиеся связи. Я вновь обрела братьев, ставших в мое отсутствие мужчинами, мать, покинувшую нас семь лет назад, ее нового мужа и нашу новую сестру. По молчаливому уговору не следовало упоминать о твоем деде, сгинувшем в Польше, мы даже друг другу не должны были говорить, что нам его не хватает, иначе иллюзорное единение семьи сдулось бы, как воздушный шар. Бомбы и снаряды стерли с лица земли места, где прошло мое детство. Германия, которую я считала родной страной, умерла для меня, слишком хорошо я помнила, как она погружалась в кошмар.

Еще хуже было то, что жившие рядом люди понижали голос, заговаривая о некоторых вещах. Со мной обращались как с больной или немощной. Недомолвки, недозаданные вопросы, ложная стыдливость, навязчивое внимание тех и этих придавливали меня к земле, причиняли боль, не давая перевернуть страницу. На самом же деле в голове у меня звучала музыка, которую мы играли там, а мысли и чувства исполняли пляску смерти. Прекрасный голубой Дунайи овчарки охранников, Риголеттои «отборы» на железнодорожной платформе, Кармени газовые камеры…

Мне пришлось вспомнить рутину повседневной жизни — мыться, одеваться, краситься, ходить за покупками, искать работу, — поначалу даже не осознавая своих действий, чтобы по прошествии некоторого времени они обрели реальное содержание, а я вынырнула из бездны и «поплыла» рядом с остальными, пусть медленнее и тяжелее.

Наверное, я положила скрипку на дно шкафа, потому что она напоминала мне о лагере, нашем оркестре, игравшем без остановки, о моих умерших подругах и сестрах, чьи тела громоздили друг на друга, как мусор, о наших палачах, записных меломанах, любителях свирепых псов, умелых организаторов умерщвления людей, таких далеких от наших бедствий…

Конечно, спрятав деревяшку под стопку постельного белья, не изгонишь зла, свидетельницей которому я стала, те, кто считает меня наивной, ошибаются, но я все равно никогда больше не вернусь к музыке. Она не сможет олицетворять для меня красоту и мир, радость, беззаботность или легкость… Баркарола, Сказки Гофмана, «Мадам Баттерфляй»… Как слушать все это и не вспоминать взгляды узниц, не игравших в оркестре и не имевших наших послаблений? Одни смотрели с гневом, презрением или жалостью, другие — со слезами на глазах, и все — безмолвно, как мертвые, стоя по воскресеньям за колючей проволокой…