Вадим Верник - Свободный полет. Беседы и эссе

— В театре всё складывалось идеально: ты танцевал все главные партии, пресса писала о тебе в самых восторженных тонах. И что же случилось, почему в двадцать один год ты решил уйти из театра?

— Действительно, всё было очень стабильно. На меня даже поставили балет, что тоже редкость. Но кое-что мне не нравилось. Не нравилось, что не дают свободы самовыражения, заставляют исполнять всё в точности так, как хотел хореограф, даже если этого хореографа уже сто лет нет в живых. А мне хотелось каких-то новых достижений, хотелось свободного творчества. И я стал подумывать о переезде в Нью-Йорк, в Американский театр балета (American Ballet Theatre (ABT). — Прим. ), куда меня в течение пяти лет постоянно звали. К тому же я поругался со своей девушкой, тоже балериной, с которой мы три года были вместе. Теперь ничто не держало меня в Лондоне. И еще. Я видел, как в Лондонском театре обращаются с танцовщиками, которые заканчивают карьеру. Например, очень талантливого Ирека Мухамедова, как только у него начался спад, просто выгнали из театра, не оставили даже педагогом. Ему пришлось уехать, искать что-то новое. В этом театре о людях не думают совсем.

— Ты вспомнил Ирека Мухамедова, в прошлом, кстати, премьера Большого театра. Но ведь тебе самому до завершения карьеры еще было так далеко!

— Когда у моего друга Вани Путрова начался конфликт в театре, ему было всего двадцать девять лет. Там такая английская мафия! Очень сложно работать иностранцам, особенно русским, у которых большой потенциал и есть свое видение. Если бы я там остался, у меня было бы всё то же самое. Я бы не развивался. У меня не было времени ни в фильмах сниматься, ни в мюзиклах участвовать, ни в шоу.

— А тебя приглашали в шоу?

— Нет, не приглашали. А я хотел. Мечтал. Мне казалось, стать премьером балета — это как стать голливудской звездой или звездой футбола. Но это оказалось не так. Какого-то внутреннего подъема я не почувствовал.

— Как долго в тебе зрело желание оставить Королевский балет?

— У меня была одна попытка, за год до ухода. Я тогда всё бросил, снял костюм (была генеральная репетиция нового спектакля) и пошел к заместителю директора. Я долго с ним разговаривал. Сказал, что мне недостаточно только танцевать в театре, что мне, как артисту, хочется, чтобы ко мне прислушивались. У мужчин-танцовщиков никакого авторитета нет. Весь авторитет — у балерин. Создается впечатление, что всё делают балерины, а танцовщики их только носят, и всё. Мне не нравилось, что в театре не занимались моей рекламой, пиарили только английских артистов.

— Тебя тогда успокоили, мол, всё будет хорошо, только оставайся?

— Да, пообещали многое. Дали больше денег. Хотя я денег не просил. Я стал одним из самых высокооплачиваемых артистов в театре. Мне сказали, что поговорят с продюсерами, может, какие-то фильмы предложат. И в результате уговорили остаться. Но ничего не изменилось. Денег было больше, а с творчеством всё то же самое. Такая же рутина: встаешь, репетируешь… Скучно. От балерин всё время выслушиваешь негатив. И я ушел из театра. Мне позвонил Алексей Ратманский, и я собрался лететь в АВТ, в Нью-Йорк.

— Уточню. Алексей Ратманский — хореограф АВТ.

— Да. Он написал мне, что ждет, поможет, если надо, что очень хотел бы, чтобы я приехал. И директор ABT тоже мне написал. И вдруг какой-то произошел бум. Ко мне подходит Рэйф Файнс, голливудский актер, и говорит, что хочет снимать фильм про Нуреева со мной в главной роли. Мне звонят продюсеры мюзикла, предлагают роль. Не петь, конечно, но протанцевать весь мюзикл. Меня зовут в шоу «Звезды на острове» (аналог «Последнего героя». — Прим. ), это в Англии одна из самых популярных телепрограмм. Началась та самая жизнь селебрити, о которой я мечтал. И я подумал: зачем мне теперь ехать в Америку, искать мюзиклы, фильмы, когда мне здесь, в Англии, всё это предлагают. И я чуть-чуть задержался.

— Сережа, а что за тату-салон у тебя был?

— Тату-салон мы открыли на пару с другом где-то за три месяца до моего ухода из театра.

— Зачем тебе это надо было?

— Не знаю, мне нравятся мальчишеские тусовки. Самая счастливая жизнь у меня была, когда мне было пять-шесть лет, еще до гимнастики, когда мы с ребятами бегали по улице с автоматами, когда я принадлежал себе и ни к чему не был привязан. От салона было такое же ощущение. Туда приходили разные люди, у них не было работы, и они весь день занимались чем хотели — делали татуировки, играли в приставки, пили, курили. Там была совершенно другая атмосфера, в отличие от театральной, где все что-то из себя строят. Это были простые, свободные, сильные парни, мне очень нравилось с ними общаться. Я и себе сделал татуировки. У меня их тринадцать штук. На балете я тогда не сосредотачивался вообще. До четырех утра сидел в тату-салоне (он на ночь не закрывался), утром шел в театр и просто отрабатывал. А когда я ушел из Королевского балета, я всё бросил: и тату-салон, и девушку — всё.

— В театре как восприняли весть о твоем окончательном уходе?

— Мне сказали, что директор плакала. В театре был концерт в тот вечер, коллеги видели, что у руководства прямо траур был, сидели все, не знали, что сказать. К людям я относился хорошо, и они ко мне в принципе тоже.

— Ну и что дальше? Ты говорил о массе заманчивых предложений.

— Так как съемки фильма о Нурееве затормозились, я решил все-таки продолжить карьеру танцовщика, чтобы какие-то деньги зарабатывать. Я наконец решил поехать в Нью-Йорк. Полетел с одной сумкой в тринадцать килограммов. Это были все мои вещи. А когда я прилетел и поговорил с директором АВТ, мне стало понятно, что он боится меня брать, что он наслышан из прессы…

— …о твоем сложном, непредсказуемом характере?

— Думаю, да.

— Получается, ты стал персоной нон-грата в балетном мире.

— Да. Все, кто раньше делал мне предложения, начали потихоньку уходить, и это, конечно, страшно, когда все от тебя уползают. Заходишь в Интернет — а никаких предложений нет.

— При том что тебе всего двадцать два года.

— В тот момент всего двадцать один… Мне посоветовали поговорить еще раз с Кевином, директором АВТ. Сказали, что Кевин просто боится новичков. Посоветовали поехать в Россию, в Мариинский театр, начать танцевать там, а потом вернуться в Нью-Йорк.

— Поразительно, ты, танцовщик с мировым именем, должен был начинать карьеру заново.

— Сложно было, да. Я четыре месяца не занимался, тело потеряло форму, я даже не мог показать, чего я стою, что я могу, чему научился. Нервы были на пределе. Я поехал в Питер с той же тринадцатикилограммовой сумкой. В Питере я даже не обговаривал ни деньги, ни где я буду жить, ни что танцевать — вообще ничего. Мне дали общежитие, где была пустая комната и в ней телевизор. И я начал ходить в театр просто заниматься, ничего не репетируя. Я думал тогда: зачем всё это? В Лондоне у меня была двухэтажная двухкомнатная квартира, а я выбрал вот эту каморку. Питер не сильно отличается от Лондона, такая же погода… Никакой перемены не чувствовалось, с работой тоже никакой ясности. Все друзья остались в Лондоне, здесь мне не с кем было общаться, и началось какое-то душевное опустошение. Я целых два месяца сидел без работы, ждал. У меня в Лондоне два спектакля в неделю было, а тут я сижу и сижу. Настроения никакого. И в этот момент появляется Игорь Зеленский…