Вадим Верник - Свободный полет. Беседы и эссе

— Другие пошли, и я пошел. Я не знал тогда, кем хочу быть. Вот я отучился в школе в городе Переславле. Куда ехать поступать — в Москву? Не думаю, что я сразу поступил бы бесплатно в какой-то московский вуз.

— Но при этом ты говоришь о своей амбициозности.

— Безусловно, но мне не хотелось тогда из города уезжать, я хотел стать бизнесменом, мэром города, у меня была такая мечта — стать мэром города. И я пошел, собственно, в университет Переславля, там проучился два года, затем возникла история с театральной студией, которая немножко меня изменила, поменяла сознание.

— А в детстве актерской тяги не было?

— Ну, я ездил на какие-то конкурсы, стихи читал. Мне в принципе это нравилось, но серьезного отношения к этому делу не было. Мама всегда любила, скажем так, декламацию, она вообще стихи любила очень, и в свое время именно она научила меня учить стихи. Мама говорила: «Вот смотри, Саша, есть там слово, ты его просто представь, оно перетекает в другое слово». И так я учил стихи, поэтому для меня сейчас это несложно, техникой стиха я владею.

— Слушай, мой брат — актер, но для меня до сих пор загадка, как можно запомнить огромное количество текста.

— Это только лишь образное мышление. Когда находишься в постоянной тренировке, в постоянной практике, постоянно в съемках и репетициях, достаточно один раз посмотреть на текст, пробежаться глазами, и всё — ты его знаешь. Ты можешь ошибиться в каком-то слове, но ты это слово заменишь просто на другое, потому что ты запоминаешь не текст, а ситуацию. Это уже автоматом работает.

— Я знаю твоих однокурсников. Саша Паль, Саша Молочников… Рослые, фактурные, ты же роста не самого богатырского.

— Ну да. (Смеется.)

— У тебя на этот счет были комплексы, переживания?

— Знаешь, нет. Для кинокадра это, наоборот, круто и хорошо. А для сцены… зритель приходит в театр за энергией. Если актер ее дает — совсем не важно, какого он роста. Хотя мне говорили некоторые кинорежиссеры, мол, Саша, не нужен тебе театр: сцена большая, на ней высокие люди должны быть. Меня это задевало, и я говорил: «Нет, я уж буду „повиднее“ тех, которых видно!»

— И начал в театре с Гамлета.

— Конечно. Перед первым курсом нам дали задание выучить монолог, я выучил «Быть или не быть». И много чего тогда придумал, даже в какую-то тряпку обернулся, но педагоги отметили только одну-единственную вещь — то, что все пытались брать что-то попроще, а Петров начал сразу с «Гамлета». И для меня это тоже было важно, потому что мне всегда хочется брать такой вес, который вроде как мне не под силу. Мышцы же могут расти только тогда, когда они поднимают тот вес, который они не могут поднять. Организм так устроен, это природа. Вот я к тебе сейчас ехал, Вадим, и вдруг задумался о том, что, блин, как круто: еду разговаривать с прекрасным человеком, интеллигентнейшим, и говорить о том, что мне очень нравится. И это даже работой не назовешь! У меня всегда так: проснулся, позавтракал, посидел на балконе, посмотрел на деревья, на Москву, выехал на съемки. И сам этот процесс, процесс съемок я очень люблю. Поэтому я спокойно отношусь к такому сумасшествию в плане собственных графиков. В принципе, для меня это одно и то же — сниматься в кино или гулять по улице и дышать свежим воздухом.

— Ты стремительно не только живешь, но и принимаешь решения. Характерный пример: после института ты попал в театр Et Cetera, к Александру Калягину, но через год оттуда ушел.

— Через два месяца.

— Даже так?!

— Каждый раз, когда я возвращался домой после репетиции, я думал о том, что это не мое, не мои это стены. Там прекрасная труппа, великий Александр Александрович, но я практически сразу понял, что это не моя атмосфера. А позже возник Олег Евгеньевич Меньшиков и Театр Ермоловой, и я понял, что вот это мое, что это мои стены театральные, мой человек — мой художественный руководитель.

— А как ты объяснился с Калягиным по поводу такого стремительного ухода из театра?

— Александр Александрович, конечно, был зол на меня. Надеюсь, что сейчас он всё простил и понимает, почему я так сделал. Я и тогда объяснил ему, что для меня в профессии важно не врать.

— Ты уходил в никуда?

— Нет, не в никуда. До этого был показ спектакля Валерия Саркисова «Божьи коровки возвращаются на землю», после чего Меньшиков пригласил меня к себе в кабинет и сказал: «Я знаю, что ты работаешь в театре Et Cetera, но я бы хотел, чтобы ты работал у меня. Думай о моем предложении сколько угодно». И вот я думал месяц, наверное, параллельно работая у Калягина и понимая, что рано или поздно я должен буду оттуда уйти. А тут как раз возник Театр Ермоловой и пазл сложился. Причем непонятно было, что будет дальше: Олег Евгеньевич только пришел в театр, но я почему-то поверил ему.

— С кем-то советовался на этот счет?

— Свои самые главные решения я принимаю самостоятельно. Вот посоветовался с одним, у тебя появились сомнения, надо идти еще с кем-то советоваться, и так до бесконечности. Нет, я лучше просто побуду один какое-то время и подумаю, что мне надо на самом деле.

— Точечное у тебя мышление.

— Вот эту самую самостоятельность ты обретаешь, когда попадаешь в театральный институт, когда живешь в общежитии. А если, учась в институте, существуешь в тепличных условиях — с мамой, с папой, они тебе готовят еду, стирают, убирают… И правда, видно по ребятам, кто дома живет, а кто в общаге. Слово «ванна» становится для тебя каким-то божественным, и хочется просто хотя бы минут десять-двадцать посидеть в ванне! (Улыбается.) Я помню, когда я, учась в институте, приезжал в Переславль, то первым делом шел в ванную, потому что в общаге у меня ее не было. А в душ всегда была очередь. Это нормальная общажная жизнь, которая очень сильно мне помогла.

— Ну ты ведь и раньше не был инфантильным.

— Не был.

— То есть резкого скачка не произошло.

— У меня не было резкого скачка. В Переславле я, грубо говоря, жил на улице, дома только ночевал. Я постоянно гулял, постоянно футбол, подъезды — нормальное пацанское детство. Но тем не менее там был дом, родители, там ты знал, что мама тебе приготовит еду, погладит одежду. Если нужны деньги, попросишь у папы, и так далее. А тут, в Москве, ты всё должен делать сам и ты ничего не успеваешь, потому что в институте с утра до ночи.

— А скажи, кризис подросткового возраста тебя коснулся?

— У меня не было никогда такого. Наоборот, всегда было чувство, что всё будет хорошо. У меня были проблемы и с родителями, как у любого нормального пацана, то есть очень много всего было. Но чувства, что меня предали, что я не хочу жить, что у меня кризис, — не было ничего подобного. Мне, напротив, всегда хотелось что-то организовать, собрать ребят, поиграть в футбол, а это же целый процесс: это надо всех обзвонить, кто-то не хочет, кого-то надо уговаривать. Мне всё время хочется что-то создавать, кого-то за собой вести. Планов очень много. Возможно, создам свою кинокомпанию. Очень много талантливых людей по стране, которые сидят и не понимают, куда им податься, что им делать, которые хотят снимать кино. И у нас, собственно, много талантливых друзей, молодых кинематографистов, которые в будущем станут основным пластом российской кинодействительности. Поэтому, конечно, хочется свое дело делать и становиться всё более независимым.