Вадим Верник - Свободный полет. Беседы и эссе

— Режиссер Влад Наставшев.

— Он меня как-то очень правильно настраивал: «Играй не совсем женщину, не совсем бабушку — это, скорее, некое существо, которое прошло огромный путь: войну и голод. Просто это состояние в себе найди, а визуальную часть мы придумаем вместе, решим, как это будет выглядеть». Главное было найти правильный тон для себя.

— А ты был в шоке, когда тебе предложили играть такую роль?

— Ну, я не был в шоке, я был рад, потому что я люблю, когда возникает риск. Я был очень рад и испуган. Потому что понимал, что это такая проверка себя. Очень важная.

— Скажи, а ты как-то ассоциировал эту роль со своей родной бабушкой? Насколько я знаю, именно бабушка во многом занималась твоим воспитанием.

— Обе мои бабушки занимались. Одна из них даже была заведующей детским садом. Нет, бабушки у меня совершенно другие. Они вообще не похожи на ту героиню, которую я играю. Они у меня очень светлые, обе тёплые, заботливые — полная противоположность моей героине.

— Ну да, в спектакле она жесткая, резкая. Хотя безумно любит своего внука.

— Да, такой вот парадокс. Мы же зачастую не умеем любить вот так, просто и открыто, а пытаемся любить только через своё искорёженное существо, свою избитую душу, так сказать. (Улыбается).

— Ты говоришь «мы». У тебя любовь тоже обязательно через драмы, препятствия?

— Ну, у меня по-разному было в жизни: было и болезненно, было и прекрасно. Но я думаю, что любовь — это энергия очень сильная, которая тебя, как личность, выстраивает. Ты когда с ней сталкиваешься, то можешь попасть в драму, но эта драма тебе нужна для того, чтобы преодолеть что-то внутри и выйти на какой-то новый уровень. Потом тебя любовь начинает лечить, она залечивает твои раны. Потом опять может тебя куда-то завернуть так, чтобы тебе жизнь мёдом не казалась.

— Сейчас ты на какой стадии?

— Я влюблён, и всё хорошо. У меня какой-то новый этап понимания этого чувства. Я стараюсь быть здесь и сейчас, стараюсь ничего не прогнозировать для себя, не формулировать концепции этого чувства, потому что я понял, что это неуловимое состояние, его нельзя сформулировать.

— Твоя подруга — актриса?

— Нет. Она работает реквизитором у нас в театре. Прекрасная, заботливая, совершенно с другим складом ума, и, видимо, это очень важно тоже (мне, по крайней мере), потому что с актрисами, с творческими людьми всегда, наверное, непростой какой-то путь.

— Такой опыт в твоей жизни тоже был.

— Да-да.

— Скажи, пожалуйста, Филипп, вот твоя актерская природа, она удивительная, на самом деле. Ты в секунду, без каких-то видимых проявлений и усилий можешь стать на сцене абсолютно другим человеком — я имею в виду внутреннее и даже внешнее состояние. А через некоторое время — новая метаморфоза. Так происходит и в пушкинских «Маленьких трагедиях», и в «Обыкновенной истории» Гончарова, где твой Саша Адуев проходит путь от обаятельного восторженного юноши до циничного прожженного молодого человека, у которого не осталось никаких нравственных принципов.

— У меня так получается, что каждая роль приходит не просто так и чаще всего помогает мне что-то понять про себя. В тот период, когда мы репетировали «Обыкновенную историю», я как раз находился в некоем замешательстве и постоянно рефлектировал на тему собственного эго и амбиций, — грубо говоря, задавался вопросом, что меня реально ведет по жизни. Это был такой момент самоидентификации: насколько я ещё могу быть искренним или я уже в какой-то пелене живу, и мое эго само меня пожирает, а через пять лет я превращусь в какого-то вурдалака и сам себя не узнаю в зеркале…

— …в погоне за…

— В погоне за успехом, за желаниями или еще чем-нибудь. То есть мой процесс в работе всегда связан с проработкой моих внутренних чувств и тех героев, которые мне встречаются на пути. А «Маленькие трагедии» выпали на тот период, когда Кирилл Семёнович Серебренников был под домашним арестом. Я так болезненно чувствовал всё то, что происходит с Кириллом. Я понимал, что люди, которые действительно талантливы, становятся жертвами обстоятельств. Талант — это их дар и проклятие одновременно. И для меня была важна рефлексия по поводу Моцарта и Фауста, которых я играю. Фауст говорит, что он устал от жизни, но он ждёт чего-то нового. Вот эта мятущаяся душа, которая никак не может успокоиться… Это к нашему разговору об амплуа. В каждом из нас миллион граней, и мы либо фиксируемся на том амплуа в жизни, которое сами себе сформулировали, и несем себя такими по жизни, либо каждый раз это амплуа разбиваем внутри себя, эти стереотипы, клише и идём к чему-то новому. Это, мне кажется, и есть энергия жизни, когда ты познаёшь себя.

— Энергия жизни и актерская энергия, которая у тебя в крови… «Бацилла» творчества поселилась в тебе, кажется, очень рано.

— Я думаю, всё началось с «Норд-Оста». Мне было тогда 10 лет…

— …И ты участвовал во взрослом спектакле.

— У меня не было ощущения, что я играю во взрослом спектакле — я просто был ребенком в детской труппе «Норд-Оста», и мне было очень увлекательно там находиться. Вообще, эта наша профессия, она напрямую связана с азартом и тем, что нам нравится играть, нам нравится проживать эти жизни. Мы такие дети в песочнице, нам дают «лопатку» — пьесу или новый сценарий, и мы увлекаемся и начинаем в этом находить свои смыслы. Потом дают новую игрушку и так далее… вот либо ты всю жизнь играешься в песочнице, либо выбираешься и идешь изучать новые горизонты.

— Ты упомянул «Норд-Ост». Эта история, как известно, завершилась трагически. Ты ведь в день теракта был в театре, играл в спектакле…

— Я участвовал в тот день в спектакле, стоял за кулисами и ждал своего выхода во втором акте. Вдруг на сцену выбежали люди с автоматами, и я сначала подумал, что это чья-то шутка, — трудно было поверить в реальность происходящего. Потом постепенно это осознание стало приходить, мой педагог пинком внятно мне дал понять, что надо куда-то бежать. Я спрятался в гримёрку. Там уже были несколько ребят и их родители. Мы просидели в гримерке пять или шесть часов, не помню точно. На окнах были решётки, поэтому мы не могли никуда убежать. В какой-то момент мы услышали автоматную очередь за дверью и услышали, как упало тело человека. В этот момент возникла такая звенящая тишина… Потом нас освободили сотрудники МЧС: решётки открыли, и мы начали прыгать из окна второго этажа. Помню огромную вмятину на «Мерседесе», на который я прыгнул. Дальше начались долгие ожидания, три мучительных дня, когда все ждали, чем всё закончится.

— А когда пришло осознание произошедшего: сразу или позже, а может быть, намного позже?