Сергей Никоненко - Далёкие милые были [litres с оптимизированной обложкой]

– Товарищи! Кто ещё хочет выступить?

Я поднял руку и направился к трибуне.

– Тая, всё, что ты нам тут прочитала, это очень красиво – только верится с трудом. Зачем мы сами себя обманываем? Ты же завтра, отработав полсмены, за обедом будешь хвалиться, сколько ты «отщипнула».

Кто мы? Щипачи? В шесть утра в наших автобусах не жулики едут, а работяги. Едут на службу, едут на заводы. В восемь едут учителя и студенты. Дальше пенсионеры.

В зале почему-то смеялись. Я довольно быстро закончил свою речь. Потом уже я осознал, что допустил одну очень серьёзную ошибку: нельзя было обращаться к конкретному лицу, то есть никого конкретно не упоминать (нас даже в школе этому учили).

После собрания за воротами парка меня поджидал здоровенный мужик.

– Ну, доволен? Зачем праздник портить? Хочу тебя предупредить, – и сразу, как раз без предупреждения, такую оплеуху отвесил, что у меня искры из глаз посыпались. Я закрыл лицо руками и тут же получил пинок в бедро. Мужик тот оказался мужем Таи, работал у нас в слесарке. Свинцовый фингал под глазом сиял у меня неделю или больше.

На следующий день я отнёс в отдел кадров заявление об уходе, а мне там сказали, что надо отработать ещё двенадцать смен. Я работал, чувствуя, что стал изгоем: Тая в упор меня не видела. Контролёрша на линии даже отворачивалась и в автобус ко мне не заходила. Когда мне осталось отработать две последние смены, в голову «клюнула» шальная мысль: а не «нащипать» ли мне напоследок денежек? Учила же Тая меня воровать – сама вон сегодня хвасталась, что чуть ли не сотню взяла, да и другие тоже. Ну что ж… За день до увольнения я «нащипал» сотни полторы, а в последнюю смену более двухсот рублей.

Закончилась кондукторская эпопея. Надвигалась зима. В ШРМ ни шатко ни валко, «катился» на троечках и был доволен, большего мне и не хотелось. Вдруг там сказали, что необходимо принести справку с работы на предстоящий 1959 год.

На Арбатской площади, если стоять лицом к памятнику Гоголю, то справа в угловом доме было почтовое отделение. Устроился там почтальоном. Разносил утреннюю почту. Работал без выходных, вставал в пять утра. Рано вставать я уже привык, да и вообще лёгок на подъём. Стакан чая, бутерброд – и ходу. В шесть уже на почте.

Мне достался самый большой участок по Суворовскому бульвару [35] Ныне Никитский бульвар. , начиная с громадного дома номер 12, и далее все двухэтажки, в том числе все «курятники» во дворах, и вплоть до дома Огарёва, до Никитских ворот, где на углу размещалось фотоателье, Кинотеатр повторного фильма, шашлычная. И последнюю газету доставлял уже на повороте в Калашный переулок, в ателье «Меха».

Работа начиналась с сортировки. Передо мной тетрадь, открываю: дом номер 12, квартира первая – три «Правды», две газеты «Известия», одна «Московская правда», две «Пионерские правды» и по одной «Гудок» и «Советский спорт». Квартиры в этом доме коммунальные, поэтому некоторые издания в нескольких экземплярах.

Перед Новым годом позвонила Анна Гавриловна Бовшек и попросила почитать Есенина в Доме журналистов на вечере памяти поэта. Я выбрал три стихотворения: «Песнь о собаке», «Снова выплыли годы из мрака» и «Дай, Джим, на счастье лапу мне» [36] Стихотворение «Собаке Качалова». . На мероприятии я узнал, что в зале, где оно проходило, 33 года тому назад для прощания с Есениным был выставлен гроб с его телом. Я позвал на этот вечер Ирину, но она не пошла. Ещё я надеялся, что она пригласит меня встретить Новый год, но напрасно. С кондуктором-почтальоном ей было неинтересно встречать Новый год.

Первого января в шесть утра я уже сортировал газеты. Мне предложили ещё разнести поздравительные телеграммы и открытки. Работа денежная: вручишь телеграмму, а тебе – рубль или даже трёшку. Главное, поздравлять с Новым годом.

Больше всего поздравлений получал (я даже его фамилию запомнил) некто Околокулак. Он жил в одном из «курятников» во дворе за Музеем Востока. Воспетая В. Высоцким коммуналка с длинным змеевидным коридором, который надо было пройти насквозь, вплоть до самой кухни. И там, в «ящике» полтора на полтора метра, приподнятом на метр от пола, жил Околокулак. Ни дать ни взять избушка, только вот без курьих ножек. Я в этот «ящик» доставлял всего одну газету – «Медицинский работник». Наверное, Околокулак был врачом.

В конце января газеты «Правда» и «Известия» вышли аж на двадцати страницах каждая – публиковались контрольные цифры внеочередного XXI съезда КПСС. Ужас! Я и так-то ходил навьюченный, как верблюд: на спине сумка в метр толщиной и спереди, сколько рук хватало, кипы газет. (Когда я смотрю на картину В. Перова «Тройка», где дети в упряжке тащат непосильную для них тяжеленную бочку, я вспоминаю себя в бытность почтальоном.) «Контрольные цифры» я разнёс за три ходки.

Пришёл, как всегда без предупреждения, наш дальний родственник, «писатель» Семён Минаевич. С тростью пришёл. Мама сразу это заметила:

– Семён Минаич, чтой-то Вы на трёх ногах?

– А, понимаш ты, упал тут – скользко было. Колено ушиб. Побаливает.

– Как Матильда Генриховна?

– Всё хорошо. На пенсии, понимаш ты. Мы теперь оба пенсионеры. Разленились вконец, понимаш ты. Утром час битый спорим, кому чайник ставить.

– Семён Минаевич, – вступил я в разговор, – а на какой почте работала Матильда Генриховна?

Оказалось, что жена нашего «писателя» работала в том же самом отделении, что и я.

– Я сейчас тоже там работаю. Разношу утреннюю почту. Мой участок от Дома журналистов и до Никитских ворот. А учусь я в школе рабочей молодёжи, в десятом классе. Недавно я в Доме журналистов Есенина читал: три стихотворения про собачек.

«Писатель» вздохнул тяжело:

– Способный был… А человек – плохой… пьяница, понимаш ты, и матершинник. От водки и повесился. Он меня вот этой вот тростью два раза по горбу огрел. В «Домино» это было, в кафе, понимаш ты. Он, Есенин, сидел с Мотей Ройзманом – у них с Мотей своё литературное направление. Я сидел, понимаш ты, со своей пролеткультовской компанией – у нас своё. Заспорили. Я сказал Есенину, что он – поэт пьяных кабаков, а он, понимаш ты, схватил Мотину трость и по спине меня. Драка, сцепились – насилу разняли. До милиции тот раз не дошло.

Я взял трость. В голове ничего не щёлкнуло, но было приятно её держать.

– А к Вам трость как попала?

– Это уже в тридцатых, понимаш ты, дело было, перед войной. Встретил Мотю, у меня как раз день рождения был. Отметили скромно, понимаш ты. А у Моти была эта вот трость, ну, он и подарил мне её. Напомнил, как этой тростью Есенин крестил меня в писатели.

Семён Минаевич на этот раз у нас засиделся. Достал из бокового кармана пиджака сложенную картонку, извлёк из неё листок отрывного календаря. На обороте был напечатан его рассказик «Хитрый пескарь». Он начал читать его маме, а она делала вид, что ей интересно.