Владимир Даненбург - Голос солдата

Они, понятно, ни о чем и думать не могли, кроме как о голосистых обитательницах бревенчатого барака. По Славке это было превосходно видно. Сперва Митька потешался про себя, наблюдая за другом и прикидываясь, что вроде ничего не примечает. Вообще-то он, зная Славку, не сомневался, что тот сам поведет речь о своих намерениях, заставляющих его то и дело улыбаться и по-петушиному голову вскидывать. И верно, как только они оказались вдвоем, Славка схватил его за руку и азартно заговорил:

— Сорвемся в самоволку? Заметил, как та в Лыкове ко мне клеилась? Точно говорю, там и для тебя найдется.

— Думаешь, найдется? — Митька усмехнулся.

Вовсе уж несмышленым ребятенком показался ему друг. Однако Митька погасил усмешку. Он рассудил, что, ежели бы его самого, допустим, не «просветила» Кланька, он бы нисколько не был умнее Славки. Так что нечего ему посмеиваться над человеком, хоть и про себя.

— Будь спокоен! — соблазнял его между тем Славка. — Видел, как они все к нам клеились? Давай рванем!

Понятно, всякая самоволка в армии — дело рисковое. А в военное время, да и перед самой отправкой на фронт, — тут и трибунал недолго схлопотать. И все же, сознавая, чем побег в Лыково может обернуться для них, Митька в расположении не остался. «Рванул» в Лыково со Славкой.

По совести говоря, опасался он отпускать Горелова затемно в лес без провожатого. Городской человек, Славка и заплутать мог вполне, и пораниться. Да и не больно по душе пришлись Митьке барачные девки. Чересчур бесстрашно они мужиков к себе зазывали. От таких чего угодно ждать можно. А Славка-то в этих делах — лопух лопухом.

Барак оказался похожим в середке на марьинский клуб, где Митька едва ли не каждый день бывал перед призывом. И тут, как и там, висел большой красный лозунг: «Все — для фронта, все — для победы!», и тут прибиты были к стенам портреты вождей и яркие плакаты. В бараке, однако, не скамьи стояли, как в Марьинском клубе, а железные кровати да тумбочки. Повсюду, куда ни глянешь, белели занавески, а на тумбочках стояли полевые цветы. Над кроватями по стенам были развешаны фотографии, открытки, кружева.

В дальнем углу — в марьинском клубе на месте этом установлен стол под красной материей — собралось довольно много народу. Хозяйки и ребята из штабной батареи успели уже, видать, перезнакомиться и разбились на парочки. На стене в том углу висела гитара с голубой лентой на грифе.

Покуда пришедшие позднее других Федосов и Горелов топтались у дверей, высматривая оттуда Славкину чернявую, в углу под гитарой ребятки не терялись. Там уж сидели с девками в обнимку, и оттуда был слышен смех, визгливые выкрики. Грудастая девка в белой тесной кофтенке сняла со стены гитару, обвела властным взглядом притихших вмиг соседок и гостей, задела пальцами струны и стала петь низким густым голосом, протяжно и самозабвенно:

Девки и солдатики подхватили, и барак загремел:

В угол, где гремела песня, потянулись остальные обитательницы барака со своими гостями. А Славка и Митька все стояли у двери, вроде как забрели не туда. Вглядывались в лица, освещенные керосиновой лампой, но чернявой нигде не было. Славка бормотал расстроенно!

— Где же она, черт ее возьми? Пригласила!.. Митьке стало жаль друга, и он отправился по проходу между кроватями на поиски чернявой. Поближе к углу, откуда неслось: «Цыганка гадала, цыганка гадала…» — Митька приметил девку, одиноко сидящую на кровати. Вроде как не с руки было расспрашивать ее, как отыскать более удачливую подругу. Митька был, однако, так занят мыслями о друге, что и не приметил, как вспыхнула девка, когда он подсел к ней. Позднее уж, как у них с Дусей любовь закрутилась, припоминал он, что она сразу к нему потянулась, что и в тот первый вечер глазенки ее ровно искорки засветились. Больно уж некрасива была она, его Дуся. После он вроде как сжалился над ней…

А тогда Митька держал в мыслях только одно — как найти чернявую? До никому не глянувшейся девки ему не было никакого дела. Посидел рядышком чуток, спросил, как звать, сам назвался, руку для порядка протянул, пожал забившуюся, ровно снятая с крючка рыба, руку.

— Слышь-ка, Дуся, — набрался он духу заговорить, — соседку твою, чернявую такую, с челочкой, как найти?

— Это которую? В голубой кофте, что ль? — заинтересовалась Дуся вяло. — Вальку, что ль? С угла к ей дверь.

Отправились они со Славкой к этой самой Вальке. Она, оказалось, была поварихой на торфоучастке. Друзья вошли в угловую дверь. В комнате с пятью такими же кроватями, как и в барачном зале, обитали те, что поближе к начальству: повариха, бухгалтерша, завклубом, завскладом, докторша. Понятно, всего этого Митька и Славка покуда не знали и с любопытством разглядывали угловое помещение.

На стене здесь висело радио. Керосиновая лампа была поярче, занавески на кроватях и на окнах — побелее, цветов на тумбочках — побольше. Кроме поварихи Вальки, никого из хозяек на месте не было. А эта сидела на своей кровати в обнимку с их помкомвзвода Исаевым. Славка поглядел на Митьку огорченно и шепнул:

— Пошли отсюда!

Понятно, двое наедине — прочим здесь делать нечего. Однако Валька внезапно сбросила с плеча руку Исаева и, обрадованно засмеявшись, двинулась к новым гостям.

— Чего ж это ты, солдатик? — стала она попрекать Горелова. — Обещался быть, а сам не идешь и не идешь. Я уж было собралась этого дурошлепа сержанта возле себя прописать. А на кой он мне? Пойдем. Я тебя ждала.

Гвардии сержант Исаев без звука умотал прописываться к какой-нито другой в барак. Повариха усадила на его место Славку и уставилась на него такими глазами, что тут и разговоров не требуется, Славке бы обнять ее, по-мужски за дело приняться, а он, лопух, отодвинулся. Валька на Федосова поглядела: «Дружок-то твой что, чумной?»

А Славка ничего этого не замечает. Балабонит что-то страсть какое уморительное. А повариха на Митьку глядит да помалкивает. Постоял, постоял он, понял, что проку от Славки в таком деле никакого, и сказал:

— Нечего мне, третьему лишнему, вам глаза мозолить. Пойду я. А ты, Славка, гляди, гвардию тут не позорь.

Дуся обрадовалась ему и позвала гулять. Он охотно вышел из душного, наполненного шепотом и любовными вздохами барака. Они долго бродили у лесной опушки по серебряной от лунного света траве. Дуся рассказывала о доме, матери, сестренках и братике, живущих на станции Грязи Воронежской области, откуда саму Дусю с полгода назад мобилизовали сюда на торфоразработки. Сперва она горевала. За семью очень тревожилась. А стала письма получать — успокоилась. Отец домой вернулся с фронта. Без ноги, правда. А все-таки мужчина в доме. А ей на торфоразработках жить сытнее, чем в Грязях. Чего? Дружочка милого? Его у нее никогда не было. Никому она не нравилась…