Владимир Даненбург - Голос солдата

Стал он рассказывать ей об Андрюхе, умалчивая, понятно, о Кланьке и своем грехе перед братом. Вел речь о том, каким нашел Андрюху в госпитале в городе Свердловске и как тот переменился, когда семья теплом своим его отогрела. Присочинил даже малость Митька, воодушевившись собственным рассказом. Наплел чего-то о какой-то невесте Андрюхиной.

— С неделю как письмо от мамани пришло, — увлекаясь, гнул свое Митька. — Поженились они. Свадьбу сыграли.

— Митя, подожди меня. Выйду, поговорим. Подождешь?

— Давай шибче.

Вскоре они перешли в сад по соседству с госпитальным двором. Под чудны́м деревом с махонькими маслянистыми листочками стояла скамейка.

— Сядем? — спросила Галка.

— Давай.

Похоже, что и перед первым прыжком в Яхроме, сидя в гондоле аэростата, Митька был спокойнее, нежели сейчас. Его вроде как скрутило страхом: что скажет Галка?

— Прости, Митя, — заговорила она, и он тотчас понял, что надеяться на удачу в задуманном деле нечего. — Я поняла, чего ты хочешь, с самого начала поняла. Ты мечтаешь нас со Славиком поженить, верно? Ты человек душевный, и я ничего от тебя скрывать не стану. Жалею я Славика, и нравится мне он. Очень… Я бы ничего не испугалась. Господи, чего тут бояться? Но не могу я, Митя. Никак…

— Это почему же? — Подмывало его обматерить ее последними словами. Однако сдержался он. — Славка не по душе?

— Я ведь с тобой, как с братом. Душевный ты человек, я чувствую. И не обманываю ни в чем. Хочешь — верь, хочешь — не верь, а я сама о Славике не перестаю думать. Хорошо бы ему жениться на такой, как я. Я понимаю…

— «Понимаю»! Понятливая больно! — Речь ее, сбивчивая и — он угадывал — искренняя, тем не менее лишь усиливала у него в душе злую непримиримость. — Чего мозги-то мне полощешь? Сама твердит: «Думаю о нем» — и сама же нос воротит. Это как же понимать? Пускай иная-прочая девка, поглупее, с инвалидом связывается, а ты себе такого найти мечтаешь, который всю войну в тылу отсидел. Так, что ли?

Он сознавал, что несправедлив. Сознавал и все же не в силах был совладать с чуждой душе его мстительностью. Лишь когда Галка заплакала, он смягчился:

— Да чего ты, глупая? Слова сказать нельзя! Ты не больно взваливай на сердце мою руготню. Пойми, могу ли я о товарище своем фронтовом душой не болеть?

— Я разве что? — Галка всхлипнула. — Я — ничего. Мне, Митя, ведь и самой так его жалко, так жалко…

— Жалко, а нос воротишь.

— Да пойми же! Люблю я человека. На фронте он был… Я и не знаю, жив ли, где он, помнит ли меня. Ничего не знаю, Митя, а вот не могу ни о ком другом думать.

— Тогда иной разговор, — сказал Митька, швырнул в кусты докуренную до мундштука папиросу и пошел к Славке.

Если бы все было наоборот, если бы я пришел к нему с такой новостью, Митька сразу догадался бы, в чем дело. А я не умею определять по его лицу, что у него на уме. Митька появился, как всегда, после обхода. Устроился на свободной кровати по соседству, бросил свое «здорово» и заговорил о том, как надоела ему седьмая палата и вообще этот госпиталь, где тяжелых раненых отчего-то держат на сцене в несуразном «вокзале». Ему и Австрия осточертела. Короче, «страсть как охота на хауз».

Теперь только я начал догадываться, что все это сказано не без причины. Теперь только заподозрил, что он что-то разведал. Заподозрил и спросил:

— Ты не можешь прямо?

— Чего прямо-то? Ты чего, Славка?

— А ничего! Не хочешь говорить — не надо.

— Ну и человек! — Митька засмеялся. — Насквозь видит!

— Да не финти ты, в самом деле! С чем пришел?

— Слышь-ка… — Он склонился ко мне и понизил голос до шепота: — Покуда трепаться ни к чему. Не до точности выведал. На той неделе вроде как на хауз нас повезут.

Услышал я это, и мне стало страшно. Нас же, наверное, в другой госпиталь переведут. А другой госпиталь — это новые врачи, новые сестры, новые соседи. Как я там буду без капитана Тульчиной, без Гали? А вдруг — это тоже может случиться — с Митькой придется расстаться?..

Ночь. Вокруг все спят. «Вокзал» наполнен привычными звуками. Зыбким пятном плавает в полумраке халатик дежурной сестры. Я лежу с открытыми глазами и насилую свое воображение. Что со мной будет? Как дальше пойдет жизнь? Наступит же когда-то время выписки из госпиталя. Что потом?

…В памяти всплывает прошлогодняя летняя ночь на Карельском фронте. Мы вдвоем — комбат Васюта и я — лежим в неглубокой ложбинке на «ничейной земле». Ранний июльский рассвет. Проступает зелень хвои на елях и соснах. Васюта отдыхает. Он полз по-пластунски черт знает сколько времени, вытаскивал меня, раненного в ногу, из опасного места, и выбился из сил. Мне тоже несладко. Пробитая осколком в бедре нога невыносимо болит, а нельзя ни вскрикнуть, ни застонать. Нога вздулась и — у меня такое чувство — стала ничуть не тоньше, чем у слона. Васюта тяжело дышит где-то у меня за спиной, а я молча терплю боль. Мы пока еще не в безопасности. Черт его знает, куда ближе — до своих или до финнов?..

Становится жутко от мысли, что комбат вот-вот отдышится и потащит меня дальше. Опять начнутся муки ада. Я уверен, что больше этого не выдержу. Лучше раз и навсегда…

— Товарищ гвардии… старший лейтенант… — прошу я шепотом, не видя Васюты. — Бросьте меня… Все равно…

— Отставить! — шепчет он. — Молчать! Хочешь быть живым — надо терпеть. А ты как думал?!

«Хочешь быть живым — надо терпеть». Незабвенный мой комбат, дорогой гвардии капитан! Вам, само собой разумеется, стоило бы терпеть, стоило бы вынести самую страшную боль, немыслимые страдания, чтобы не погибнуть. Для вас «быть живым» — значило остаться нормальным человеком, с двумя руками, двумя ногами, подвластным вашей воле телом. А попробовали бы вы оказаться на моем месте. Не вы, товарищ гвардии капитан, само собой разумеется. Вам уже не занять места даже самого беспомощного инвалида. Пусть бы попробовал кто-нибудь другой. «Быть живым»!..

Три с половиной года капитан Тульчина носит военную форму. Сменила она за это время множество госпиталей. Казалось бы, пора привыкнуть к переменам и расставаниям. Но она так и не научилась оставаться неуязвимой, когда судьба в очередной раз отрывала ее от товарищей, с которыми успела сработаться, и раненых, нуждающихся в ее (только ее!) заботах и сердечности. Для того чтобы сродниться с людьми, не требуется много времени. Особенно в войну…

Разумом Любовь Михайловна понимала неизбежность частых перемен. А сердце всякий раз протестовало. Вот и сейчас, после совещания, на котором она услышала приказ о свертывании госпиталя и эвакуации раненых на восток, капитан Тульчина весь вечер была не в себе.