Татьяна Забозлаева - Владислав Стржельчик

В завитом парике и расшитом камзоле он бывал эффектен — спору нет, но еще и культивировал в себе дополнительно декоративность поз, жестов, интонаций, по принципу: играть так уж играть. А поскольку трудолюбивым усердием природа его не обделила, результат превышал все ожидания. «В пятом акте, в сцене с королевой, необычайно «театрален» Рюи Блаз — В. Стржельчик, — читаем в журнале «Театр» за 1953 год. — Его бледное лицо оттеняется черным плащом, на фоне которого так выделяется рука в красном (неснятая лакейская ливрея). Он принимает так хорошо знакомую зрителям провинциального театра середины прошлого века стандартную позу любовника. В голосе у него обилие фиоритур. «Театральны» его переходы, его жесты. Апофеозом этому служит возвращение Рюи Блаза после убийства Дона Саллюстия: как здесь играют краски неснятой и повисшей на одной руке ливреи и как обидно молчит мысль, пропадает за этими атрибутами внешней «театральности» [9] Зубков Ю. Сохраненное и утраченное.—Театр, 1953, № 12, с. 126. .

Нет, конечно, герои Стржельчика были по-своему привлекательны. Актер истово утверждал в них идеал безгрешной молодости — верной долгу, добродетельной и пылкой. Однако эти «испанские» доблести имеют обыкновение въедаться в душу, легко перерождаясь в распространенный актерский штамп. Размеры успеха, который Стржельчик снискал у публики на рубеже 1940—1950-х годов, были бесспорно велики. Но... «И потому, что вы изящны и прелестны, и очень вежливы, и очень интересны» — вот побудительные импульсы такого успеха.

Правда, в 1948 году Стржельчик сыграл рабочего Грекова в пьесе М. Горького «Враги», и критика поддержала его в этой роли. Но даже в горьковском герое нашлась для Стржельчика «испанская» зацепка. «Скажите! Какой гордый испанец!» — говорят о Грекове в пьесе. И Стржельчик ликовал! Подтянутый, стройный, с тонкими чертами лица, его Греков был мечтательно благороден, изысканно ироничен. Аристократ духа, он со снисходительной усмешкой смотрел на грызущуюся между собой свору «врагов» — обывателей. Текст роли невелик. Но ироничность Грекова — Стржельчика была столь «говорящей», что критик Д. Золотницкий посвятил ей целую заметку в газете.

Однако можно ли усмотреть принципиальную разницу между Грековым Стржельчика и его же Клавдио или Флориндо? Тот же блеск негодования в очах, та же нетронутая раздумьем ясность на челе. Романтическая избранность театрального героя, великолепные позы, трепетная порывистость в пределах заданного сюжета влекли Стржельчика с неотвратимой силой. И он сделал выбор.

Было бы легкомыслием считать, что первые роли, сыгранные Стржельчиком в БДТ, не повлияли на его дальнейшую судьбу. А ведь все, наверно, могло быть иначе. Еще в студийном спектакле «Старые друзья» Л. Малюгина он сыграл Володю — одного из миллионов ребят, чья молодость пришлась на годы войны. Сыграл успешно. По внутреннему опыту Стржельчик был создан для ролей своих современников. Но театр не посчитался с жизненными накоплениями актера, сделал ставку на его эффектную внешность. Почему? Или не нужен был такой опыт зрителям, которые и сами видели войну на передовой, в эвакуации, в блокаде? А нужно было им нечто иное? Неизведанное, неизвестно какое, только обязательно яркое, захватывающее, красивое. И уж что в этом смысле могло соперничать с экзотической театральной Испанией?

Послевоенные годы — один из самых противоречивых периодов в истории советского театра, когда гражданский пафос сценического искусства постепенно иссякает. Репертуарная политика театров меняется от современности к классике, от драматизма к разным формам комедийности. Комедия преобладает. На афишах появляются названия фарсов времен первой мировой войны, водевильно-опереточная стихия захлестывает залы. «Мадемуазель Нитуш» у вахтанговцев, «Госпожа министерша» у Завадского, водевиль Лабиша и Делакура «Копилка» в Центральном театре Красной Армии... Стихия смеха оказывается столь заразительной, что даже серьезный и глубокомысленный Леонид Леонов выступает на сцене Московского театра драмы с комедией «Обыкновенный человек». Комедия Леонову удалась. Однако самый факт столь резкого жанрового переключения в художнической практике писателя говорит о преобладающих тенденциях времени.

Старинные англичане и испанцы Флетчер и Лопе де Вега, Шеридан и Кальдерон становятся чуть ли не самыми репертуарными драматургами советского театра. Причем при постановке классических комедий обнаруживается любопытная закономерность. Игровая коллизия этих пьес обретает на сцепе самоценный характер. В лабиринтах эффектно поданной интриги порой теряется нравственный смысл произведения. Среди многочисленных «испанских» спектаклей 1940-х годов критики выделяют комедию Кальдерона «С любовью не шутят» на сцене Московского театра имени К. С. Станиславского. Этот спектакль вовлекал зрителей в стихию откровенной театральности, почти цирковых трюков, розыгрышей, что было приятной неожиданностью для советского театра 1940-х годов и радовало своей эмоциональной раскованностью, отсутствием привычных «испанских» штампов. Однако, отмечая бесспорное обаяние постановки, критика делала маленькую, тем не менее существенную оговорку: «...увлекшись без меры... игровой, пародийной стихией спектакля, режиссер и актеры едва ли не забыли о том, что пьеса Кальдерона носит название «С любовью не шутят». В спектакле театра как раз то и дело шутят с любовью, а подчас и вовсе забывают о ней — за розыгрышем, за танцами, за веселыми приключениями в доме дона Педро. Участники спектакля как бы поминутно предупреждают зрителей: не подумайте, пожалуйста, что все показанное вам со сцены — правда» [10] Фельдман З. На пути к зрелости.— Театр, 1951, № 3, с. 20. .

Последняя фраза содержит важное наблюдение, характеризующее процесс, который совершался в послевоенном советском театре: «Не подумайте, пожалуйста, что все показанное вам со сцены — правда». Понятия «сцена» и «правда», иными словами «искусство» и «жизнь», здесь разграничивались как разнородные явления.

Жить весело, играючи — играть, весело отдаваясь радости бытия; жизнь — игра, игра— жизнь — так в 1930-е годы рисовалось Стржельчику его настоящее и будущее. Игровая природа театра как выражение реальной полноты чувств — вот что влекло Стржельчика на сцену. Он всегда воспринимал театр как игру прежде всего. Но смысл этой игры в его сознании менялся.

Играть, то есть делать что-то ненастоящее, делать по-нарочному, отдаваясь не стихиям жизни, а стихии заданности, исполнять заранее известный ритуал, участвовать в церемонии, где все роли заранее распределены, где злодей ужасен, а герой прекрасен, — именно такое качество игры обнаружилось в искусстве Стржельчика второй половины 1940-х годов. Капитан Мэшем в апартаментах английской королевы, безупречный Клавдио в вымышленном мире шекспировской комедии, дон Хуан на площади Мадрида... Широкополые шляпы, бархатные плащи, поклоны... Наверно, могла бы существовать целая паука о театральных поклонах, о церемонности и церемониальности, свойственной некоторым театральным эпохам. И театральным ли только?