Марк Поповский - «Мы — там и здесь» [Разговоры с российскими эмигрантами в Америке]

К сожалению, способность любить так самозабвенно, как Вера, дана далеко не всем моим читательницам. Значительно чаще их письма переполнены жалобами, тоской, чувством одиночества. Речь идёт в основном о тяготах, связанных с различием культур. Английский даётся им с трудом. Непривычно жить вдвоём в огромном трёхэтажном доме. "Всё это гигантское хозяйство — на моих руках”, — огорченно восклицает женщина из российской провинции, весь век свой прожившая в тесной коммунальной квартире. Ещё одна русская супруга никак не может привыкнуть к тому, что муж не зовёт её по имени. Да и себя просит именовать только "хани”. В другой семье, где русская жена всерьёз взялась за изучение английского, муж-американец вдруг увлекся русским. Да так увлекся, что забросил свой бизнес и чуть было не разорился. Жене своей он заявил при этом, что заниматься английским ей ни к чему — он и так её хорошо понимает. Как видим, борьба за материальное благополучие, в чём укоряют русскую бабу, ищущую американского мужика, даётся нашим землячкам совсем не легко. "Когда становится уже совсем хреново, рассказывает одна из них, — я всё бросаю и варю борщ, душевно варю, потом чарочку наполняю, закусываю. Всё бы ничего, но супруг и сам не пьёт и мне постоянно твердит о вреде спиртного. От борща он не отказывается, но хлеб при этом намазывает толстенным слоем джема. Тут уж моя очередь приходит зажмуриваться…”.

Читать всё это нелегко, даже больно. Давать советы? Бесполезно. Остаётся лишь одно: по-дружески тепло выразить в ответном письме надежду на то, что время смягчит разницу вкусов и нравов русско-американской семьи, сблизит их и общий язык, а ещё лучше — общие дети.

…Я не рассказал и малой доли всех тех "горьких” и "сладких” переживаний, что вот уже пятьдесят лет приносит мне моя профессия. Работёнка нелёгкая, но расставаться с ней не собираюсь. Что же до тех, кому не по вкусу мои писания, отвечу словами мудреца XVI столетия Эразма Роттердамского: "Мы стремились предупреждать, а не обижать, приносить пользу, но не ранить, улучшать нравы людей, но не оскорблять человека".

Эти строки никогда бы не были написаны, если бы через 17 лет после отъезда из Советского союза меня не догнало в Нью-Йорке письмо доктора химических наук, москвички Евгении Николаевны Олсуфьевой. Незнакомая мне учёная дама эта, разыскав как-то мой американский адрес, прислала просьбу написать воспоминания об её отце. В следующем 1995 году к его 90-летию она собирается выпустить книгу воспоминаний. Ряд бывших сотрудников и учеников покойного Николая Григорьевича уже пишут статьи для будущего сборника.

Да, конечно, я не забыл Николая Григорьевича Олсуфьева, серьёзного учёного, члена-корреспондента Академии медицинских наук, чуть ли не четыре десятка лет возглавлявшего Лабораторию туляремии в Институте эпидемиологии и микробиологии АМН. В моей литературной жизни человек этот сыграл хотя и краткую, но чрезвычайно яркую роль. Он рискнул сообщить мне, в ту пору молодому литератору, то, о чём никто другой рассказать не решался.

На пороге 60-х мне ещё не было и сорока. Влюблённый в творчество Поля де Крюи (де Крайф), американского писателя-документалиста, писавшего о людях науки, я пытался продолжать его традиции в российской литературе. В поисках выдающихся учёных — медиков и биологов, я метался по всей стране. Моё увлечение вполне соответствовало тогдашней официальной ориентации. По логике тех лет самая передовая в мире советская наука, конечно же, является подательницей самых великих научных достижений. Мне, начинающему литератору-публицисту, надлежало подкреплять этот пропагандистский тезис своими газетно-журнальными очерками и книгами. Что я и делал. Носился из месяца в месяц по так называемым творческим командировкам в поисках достойных героев. Пожаловаться не могу, меня печатали и в толстых и в тонких журналах, в" Литгазете", "Известиях" и даже в "Правде". В 1961 году, когда на подходе оказалась пятая по счёту книга, меня приняли в Союз писателей. Та книга под заголовком "По следам отступающих" должна была сообщить немало интересного о борьбе учёных с опасными и особо опасными болезнями. В поисках героев я побывал в Астрахани, Ташкенте, Самарканде, Ленинграде, Саратове. На Саратове я и споткнулся.

Сейчас уже не помню, кто именно посоветовал мне описать "туляремийную эпопею" — историю открытия туляремии, болезни, которой люди заражаются от крыс, мышей, диких грызунов. Этой, очень похожей на чуму, болезнью имели шанс заразиться в нашей стране не менее 50 миллионов человек. Но лишь до тех пор, пока не была создана противотуляремийная вакцина. Профессор Олсуфьев, ведущий специалист по этому вопросу, порекомендовал мне для начала съездить в Саратов в институт "Микроб". Сотрудники института Алевтина Вольферц, Дмитрий Голов и Сергей Суворов в середине 20-х годов первыми обнаружили туляремию на территории нашей страны, выделили микроб и разобрались, как эта зараза передаётся от грызунов к человеку.

Поездка в Саратов оставила у меня странное ощущение. Мои собеседники явно увиливали от откровенного разговора. Все три первооткрывателя и исследователя туляремии к этому времени уже были в могиле. Их коллеги вроде бы охотно сообщали суть научных поисков Вольферц, Голова и Суворова, но, когда дело доходило до подробностей их жизни, смущались, умолкали, уходили от деталей. Тем не менее фигуры этих троих вызвали у меня несомненное уважение. Алевтина Вольферц, молодая хрупкая женщина, чтобы изучить характер болезни, привила себе инфекцию и тяжелейшим образом переболела. Страстно был увлечён эпидемиологией и Дмитрий Голов. Он выловил несколько тысяч насекомых, обитающих в норах грызунов и установил, что именно комары и иксодовые клещи виноваты в передаче болезни от животных к человеку. Если про американца Френсиса, открывшего туляремию в Соединенных Штатах, говорили, что он делает все 50 опытов там, где 48 было бы вполне достаточно, то современники Голова утверждали, что он делал сто экспериментов там, где всякий другой на его месте поставил бы 50.

О кончине этих троих саратовцы говорили неохотно. В начале 30-х всех троих арестовали, неизвестно за что. Вольферц после восьми лет лагерей вернулась в институт, но туберкулёз, которым она заразилась в лагере, очень быстро свёл её в могилу. Она умерла 46 лет. Сергей Суворов провёл в застенках ОГПУ шесть лет, а Дмитрий Голов в институт вообще не вернулся, что с ним произошло, никто не знает. Есть слух, что его расстреляли в 1937. За что, почему пострадали эти герои науки, никто в Саратове мне ответить не смог, а может быть, и не захотел. Я допытывался, где и когда была создана вакцина против туляремии, но собеседники мои явно увиливали от ответа и на этот вопрос. Советовали только разыскать в Минске профессора Эльберта, одного из двух творцов этого замечательного препарата, который спасает ныне от заражения миллионы людей. Второй творец вакцины Николай Гайский к этому времени тоже умер.