Аида Арье - Русские эмигранты и их потомки. Истории успеха

Конечно, после службы в императорских войсках такое резкое понижение социального статуса воспринималось болезненно, однако в условиях безработицы место телохранителя представлялось меньшим из зол. Таким образом, русские достаточно быстро обосновались на новом месте. В некотором роде шанхайскую русскую диаспору можно было назвать элитой среди русских переселенцев в Китае.

Шанхай ошеломил Владимира своим космополитизмом, изобилием увеселительных заведений и стильной молодёжью, готовой купить элегантный костюм по последней моде на последние деньги. Если население Харбина, строго говоря, делилось на два лагеря – китайцы и эмигранты из Российской империи, то Жёлтый Вавилон, как его называли местные жители, вобрал в себя выходцев со всех уголков мира. Русская община, насчитывавшая к тому времени 12 000 человек, хоть и была невелика, но стабильно росла и успела обзавестись своей собственной улицей, на которой царили русские рестораны и бары, всевозможные магазины, русские джаз-банды, и, естественно, возникали свои собственные знаменитости, со временем ставшие местной достопримечательностью.Z

Русский Шанхай 1930-х годов

Для юного Володи настоящим кумиром и примером для подражания стал известный в Шанхае художник Георгий Сапожников, больше известный под псевдонимом Сапажу. Он был известен не только как первоклассный художник, но и как единственный русский, удостоившийся чести быть принятым в престижный Шанхайский клуб, в котором собиралась городская элита. Это был настоящий денди, знавший толк в модной одежде, роскошных женщинах и жизни на широкую ногу. Он воплощал всё то, к чему молодой Третчиков отчаянно стремился и чем хотел обладать. Слава, деньги и красивые дамы всю жизнь составляли главный предмет его обожания.

И всё же, несмотря на искреннюю любовь к земным удовольствиям, Владимира никогда нельзя было назвать «прожигателем жизни». Поскольку всю полученную от сдачи апартаментов прибыль Михаил вновь вкладывал в бизнес (как он не переставал объяснять братьям, деньги должны делать деньги), Владимиру пришлось обзавестись своим собственным источником доходов. Благодаря своему таланту, ему удалось устроиться в самое крупное газетное издательство в Шанхае – «Shanghai Evening Post and Mercury», – которое одновременно являлось и самой крупной рекламной площадкой огромного города. И это обстоятельство особенно важно, поскольку работа Третчикова заключалась в создании рекламных изображений, причём рекламировать приходилось самые разные товары – от телефонов до прохладительных напитков.

Думаю, Третчиков мог гордиться своими успехами в этом издательстве: его работа была по достоинству оценена. Несколько лет подряд каждый второй выпуск «Вечерней Шанхайской газеты» обязательно содержал несколько рекламных материалов, созданных русским художником.

Тем не менее по прошествии многих лет Третчиков старался сильно не афишировать этот период своей карьеры. Работа коммерческим художником хоть и приносила неплохой доход, но всегда считалась в художественной среде чем-то вроде низкого ремесла, работы второго сорта, чья основная задача – понравиться широким массам. В дальнейшем критики не раз будут ехидно припоминать Третчикову, что его стиль – это порождение театральных подмостков и газетных афиш. Ему же такой однобокий подход всегда казался крайне несправедливым: ведь даже в условиях интенсивной работы в крупнейшей шанхайской газете он никогда не забрасывал мольберт и кисти – и не переставал совершенствоваться в том, что считал своим настоящим призванием.

Закономерной кульминацией его трудов стала первая персональная мини-выставка, открывшаяся в кафе «Альказар» 13 декабря 1933 года. Это был, наверное, самый желанный подарок на день рождения от «коллег по цеху», вместе с которыми он состоял в обществе с провокационным названием ХЛАМ. Название, данное в духе времени, естественно, должно было эпатировать непосвящённых, но расшифровка аббревиатуры всё расставляла на свои места: за ХЛАМом скрывались художники, литераторы, артисты и музыканты.

Конечно, выставку в кафе едва ли можно назвать полноценной экспозицией – хозяин лишь разрешил повесить работы художника на стены, дабы посетители могли просматривать картины, сидя за столиками и потягивая напитки. Однако скромность сего мероприятия не помешала посетителям кафе разглядеть в художнике настоящий талант. После выставки Третчиков окончательно приобрёл репутацию молодого художника, подающего большие надежды. Наконец-то он хотя бы отчасти смог сравняться со своим кумиром Сапажу: его узнавали на улицах, о нём писали в местных русских газетах и даже делали на него шаржи.

И вот, как это часто бывает, удар в спину пришёл именно в тот момент, когда Владимир чувствовал себя на взлёте, и с той стороны, с которой он ожидал меньше всего. Первым звоночком стал отъезд Константина в Париж, где он, как было сказано, разведает обстановку, устроится на работу и подготовит почву для переезда самого Владимира. Хотя гостиничный бизнес приносил неплохой доход, Михаил настоял на том, чтобы взять на поездку кредит. Ведь если деньги будут делать деньги, то заём они легко погасят! Если бы у Владимира было чуть больше житейского опыта, ему не пришлось бы удивляться дальнейшим событиям.

Однажды вечером, подходя к зданию своего апарт-отеля, в котором, помимо гостей, проживали и сами Третчиковы, Владимир заметил у входа их повара-китайца, сидевшего на чемоданах. На ломаном английском тот объяснил, что Михаил продал бизнес новым хозяевам и вернулся в Харбин, а сам Владимир больше не может здесь оставаться (кстати, в стоявших на улице чемоданах были именно его вещи) и должен, кроме того, оплатить повару его жалование. И да, кредит, взятый на поездку Константина в Париж, теперь придётся выплачивать ему одному.

Расплатившись с поваром, Владимир некоторое время так и оставался стоять рядом с выброшенными из дома чемоданами – абсолютно одинокий посреди темнеющих многолюдных улиц Жёлтого Вавилона. Конечно, у него по-прежнему оставались работа и друзья, но рядом отныне не было ни одного человека, которого он мог бы назвать родным по крови. Наверное, именно в этот момент последняя ниточка, связывавшая его с той большой, дружной, патриархальной и такой сплочённой семьей из его раннего детства, окончательно оборвалась. Много десятилетий спустя, когда один журналист спросит его, хочет ли Третчиков встретиться со своими родными, тот коротко ответит, что навсегда закрыл эту главу своей жизни и нет нужды открывать её вновь.