Константин Ковалев - Евдокия Московская

Ордынцы в недоумении искали своих жертв на берегу. А беглецы тем временем в полном безмолвии и тишине, дабы враг не услышал и не заподозрил чего-либо, дрейфовали на судёнышках по озёрной глади. И если бы не туман — они были бы замечены с берега…

Враги не догадались что случилось. И, подумав, будто уже не догонят беглецов, отступили от города.

Именно это чудесное спасение Евдокии и детей Дмитрия Донского станет позднее настоящей легендой, которую и по сей день рассказывают местные экскурсоводы.

А по преданию, Евдокия затем основала в Переяславле Успенский Горицкий монастырь и многие церкви, среди которых храм Иоанна Предтечи. Ещё раз оговоримся — речь идёт о предании, с которым было у переяславцев связаны воспоминания о благодарении спасённой Московской подвижницы.

Но в те грозные дни в Переяславле не было самого Дмитрия Донского. Он, как мы знаем, собирал войско. И, отступая, защищал собственную семью. Если он сначала, как замечено в «Повести о нашествии Тохтамыша», отдельно «поеха в град свои Переяславль, и оттуду мимо Ростов, и паки… на Кострому», то уже через короткое время, к счастью всех, «князь же великий с кня[ги]нею и с детьми пребысть».

То есть семья встретилась, воссоединилась.

Разъехались тогда из Москвы также и важные боярские семьи. Тохтамыш с основными силами подходил к городу, фактически оставленному русскими.

Это странное обстоятельство до сих пор вызывает разноречивые мнения у исследователей. Происходило нечто, на первый взгляд, малопонятное. Ведь только что русские дружины дважды разгромили ордынские войска — на реке Воже и на поле Куликовом. Это были воодушевляющие победы. Их широко отмечали. И тут… почти бегство. Даже боярин Фёдор Свиблов, охранявший княжескую семью в столице при битве у Дона, вослед за князем отправился в Переяславль.

Некоторые историки отвечают на этот вопрос так: несколько лет сплошных войн привели к тому, что русские дружинники просто разошлись по уделам, городам и сёлам. И тем летом занимались не менее важным делом, без которого существовать далее даже сильное государство не могло, — землепашеством! Да и «разведка» о замыслах Тохтамыша не докладывала.

Добавим к этому следующее. После нескольких удачных военных кампаний коалиция, составленная на памятном съезде-снеме русских князей в Переяславле в 1374—1375 годах, временно «разошлась». Предполагалась некоторая передышка, возможное послабление в военных потугах, перемирие. И это стало настоящей ошибкой. Не хватило московским правителям провидения или предвидения. И такого человека, который мог бы проанализировать ситуацию, подсказать — митрополита Алексия, — уже не было в живых…

Потому и отмечали потом источники, что «оскуде бо отнюд вся земля Русская воеводами и слугами, и всеми воинствы».

Но есть и другие точки зрения.

Мы помним (и повторяемся не случайно), что царём тогда на Руси называли ордынского хана. Таковым для Москвы был на тот момент Тохтамыш (а вовсе не Мамай). Выступать против царя означало — нарушить уже сложившийся вековой уклад, то есть полностью взорвать привычную ситуацию, выступить напрямую против Орды. Для этого у Руси ещё не было ни сил, ни возможностей. Умный политик и стратег, Дмитрий Донской вряд ли бы сделал глупости или что-то в ущерб себе, семье и государству.

Когда объединённые после съезда 1374 года русские дружины выступили против Мамая, они никак не воевали против царя. Исследователи уже отмечали этот важный факт. Москва в лице Мамая имела странного врага: он совершал набег, он угрожал, но выполнял ли он в полной мере указание самого верховного правителя, то есть — царя? Ведь Мамай и сам был врагом Тохтамыша, который добил остатки его войска сразу после Куликова поля.

Конечно, хан-царь решил наказать также и русских ослушников. Но они, эти русские, хорошо понимали — что к чему. Одно дело выступить на Куликовом поле против темника, а другое — воевать против верховного правителя Орды, считавшего Москву, да и почти всю Северо-Восточную Русь своим улусом.

Уход князя Дмитрия из Москвы означал открытое нежелание выступать против хана-царя. Что было тактически правильным.

Самые ранние источники, восходящие к киприановскому своду 1408—1409 годов (о нём речь пойдёт в одной из последующих глав книги), к Троицкой летописи, и частично помещённые в летописи Симеоновской и Рогожском летописце, это подтверждают. Мы читаем, что князь Дмитрий Донской, «слышав, что сам царь идёт на него с всею силою своею, не ста на бои противу его, не подня рукы противу царя».

Самое интересное, что Тохтамыш это знал и хорошо понимал. Хотя одновременно и Дмитрия побаивался. Это также отмечают летописи: хан «слышав, что князь великий на Костроме… чая на себе наезда, того ради не много дней стоявшее у Москвы, но, взем Москву, вскоре отиде».

Дмитрию Донскому в том самом 1382 году никак нельзя было «бороться с чингизидом, законным ханом, которому русские князья приносили вассальную присягу и которую они и по правовым, и по моральным нормам тех времён обязаны были соблюдать», — пишет историк В. А. Кучкин. Эта формулировка одного из современных исследователей очень точно передаёт мысль, которую мы также поддерживаем. В этом и состояла суть происходящего.

Другой вариант интерпретации событий и быстрого отъезда князя Дмитрия из Москвы связывается с неожиданно произошедшей размолвкой русских князей. Они тогда не пришли к единому мнению — что делать: воевать ли с царём, нет ли. Произошло, как своеобразно и поэтично сообщают источники, «неединачество по неимоверству». Это разномыслие вдруг случилось среди бояр старейших, воевод «з думцами», в тот самый момент, когда надо было «думу думати» всерьёз.

Было ли так на самом деле? Мы можем сегодня только предполагать.

И наконец, рассматривается вариант, по которому будто бы князь Дмитрий Донской испугался и даже струсил. А потому и город оставил, и войско бросил. И по этой причине на Москве поднялся большой бунт.

Данную версию можно почерпнуть в более поздней по времени «Повести о нашествии Тохтамыша», созданной сразу после кончины митрополита Киприана, но до кончины князя Юрия Дмитриевича — уже в начале XV столетия.

Сильно же надо было не любить князя Дмитрия, чтобы развить это предположение, да так эмоционально, как это было сделано в упомянутом нами произведении. Начинают припоминаться некоторые серьёзные разногласия между митрополитом Киприаном и князем Дмитрием, которые длились вплоть до кончины последнего. Не было ли появление позднейшего повествования неким желанием запустить в историческое предание не весьма лестный образ великого князя, не подчиняющегося никому и действующего только по собственной воле?