Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

В этих полях вырос и жил Лев Николаевич Толстой, эти стихии первые, быть может, зародили в нем весь ужас его перед Хаосом, всю покорность его перед Хозяином.

Тот “чернобыльник”, о котором он так страшно пишет в “Хозяине и работнике”, – не то ветки кустов, не то уцелевший от осени сухой бурьян по сторонам дороги – метался, как мечутся в агонии, когда умирают, как умирал Иван Ильич, – до того предельного мига, когда он прошептал: “Кончено… смерть…”

– Оторопь берет, – прокричал извозчик из-под своего рядна.

– Может быть, лучше вернуться.

– Три рубля – заработок, – жутко прозвучало сквозь вой хаоса и тонкий плач телеграфных проволок.

– Можно завтра поехать.

– Я не к тому, барыня… Выехали – значит, воля Божья.

И такую покорность Хозяину выразила его согнутая спина под рядном, которым он терпеливо и неторопливо завертывался от вьюги, каждую минуту с победным возгласом срывавшей эту жалкую защиту с дрогнущей покорно спины.

– Это еще что, – по шоссе едем; а вот как по бездороге поедем! – странным эпическим голосом добавил старик, ловя край рядна. – Ну, да ничего, я там вожжи брошу, лошадь по следу найдет.

И так ясно стало, что человеку нечего противопоставить беснующемуся хаосу, кроме покорности, кроме предела покорности, того последнего, где боль – радость и тьма – свет.

Конечно, пока есть другие надежды, – кровь, тепло, завтрашний день, – можно без нее обойтись, и утверждать свою волю, и помнить свои человеческие ценности – близкие и далекие. Но когда станет лошадь и над санями начнет расти сугроб и онемевшие пальцы откажутся поправить съехавшее рядно, тогда – хотела бы я знать – может ли кто-нибудь обойтись без покорности, закрыть глаза и застыть “просто”, как засыпает муха, как замерзает в первые морозы запоздалое былье.

– Пуще всего не усните, – сон долит печаль, – возвещает голос из-под рядна и даже как будто радостно.

И правда, покорность незаметно и сладко начинает превращаться в сон.

Дорога спускается в овраг. Сразу становится тише, онемевшая от холода рука с той стороны, откуда ветер, покрывается множеством мелких уколов.

– Правда ли, что его сиятельство не велит, чтобы его звали “его сиятельством”? – спрашивает извозчик.

Я отвечаю, что, вероятно, правда, и объясняю, почему это не может нравиться Толстому. Но извозчик не согласен.

– Такого человека и величать, – говорит он. – А что же, прости Господи, другой и охальник, может быть, а его величают. А Лев Николаевич, слыхать, кому нужно корову – возьми, нужно лошадь – лошадь дает, и всегда с наставлением.

– Да дело в том, что ему почет человеческий не нужен, – говорю я.

– Ему не нужен, а нам кого же и почитать? Я четыре раза в Ясную Поляну ездил и четыре раза графа видел. Снимешь шапку, и он шапку снимает… Вы, барыня, с графом знакомство водите?

– Нет, я первый раз еду. Никогда его не видала.

– Скажу я вам правду, – таинственно понизив голос, сказал он, – и в метель ехать – стоющее дело. Англичане приезжают: у них, говорят, в английской земле, таких людей нет. Слышно, первый человек граф после Бога.

– А разве, по-вашему, не царь после Бога первый?

– Царь, он царь, как следовает быть. А про Льва Николаевича говорят, – он праведной жизни.

– Кто же говорит это?

– Из седоков говорили. И по городу слышно. Вы что, барыня, мекаете? Кабы не графиня, Софья Андреевна, говорят, граф в монахи бы пошел, имущество бы роздал мужикам. А хозяйка-то не допускает… Характерная, говорят… А граф, извините, как мастеровые: в блюзе одевши, без пинжака и в сапогах ходит… А как посмотрит – тут душа взыграет… ведь бывает же такой глаз…

Овраг, высокая пологая гора миновали, пошла дорога лесом, замелькали занесенные снегом дачи. Поворот к “бездороге”. Бросил извозчик вожжи, но лошадь смущается, а может быть, выбилась из сил, ныряя в сугробах. Стала. И извозчик стал. И показалось, что так уже было когда-то: я, и покорный извозчик под изодранным рядном, и продрогшая лошадь в саване из инея – вот так стояли, и на нас безучастно смотрел месяц сквозь снежную мглу, чернобыль и черные деревья. А вьюга нас хоронила долго-долго, – маленьких, покорных… Что это было? Где это было? Или это про “Хозяина и работника”?

Платок, плед, воротник стоят лубком, – повернуться трудно.

– И неподалеку тут граф, – бормочет извозчик, неподвижно стоя, – а поворотов не видать. А поворот – первое дело. Поворота не знать – до утра простоишь. – И вдруг он вскрикивает: – Вехи! вон, там, вехи!

В оцепенении своем он не переставал всматриваться в снежную муть и заметил вехи.

– Да это так, может быть, чернобыль какой, – говорю я.

– Нет, вехи, я уже вижу; на них венчики соломенные.

Подъезжаем – правда, веха, другая. И значение их – показывать путь к Ясной Поляне – делает эти бедные сухие прутья такими важными и странно живыми.

Нас догоняют дровни из графской усадьбы; везут какие-то бочонки – с керосином, верно, с маслом. Пахнуло укладом барской усадебной жизни, где не нужно видеть каждый день магазинов, вывесок, не нужно покупать, считать деньги, проверять сдачу. Закупается помногу, надолго, и жизнь освобождается от тирании многих мелочей и, главное, всегда на это хватает на все, и не нужно, как Достоевскому, взывать к жестокосердым издателям: “У жены теплой юбки нет, на молоко, на лекарство, – на завтрашний день уже нет!..”

Ворота с двумя толстыми, низкими, коническими столбами, сторожки, сторожевая собака; она выбегает с ленивым лаем и прячется от вьюги в будку. Сани, скрипя, едут между царственных елей в пышных парчовых ризах. Столетние липы, дубы чернеют сквозь серебряную пелену снеговой пыли. В конце аллеи виднеется большая терраса у двухэтажного, небольшого, по первому впечатлению, дома. Она пустая, заметенная снегом; окна в доме освещены тускло и только немногие.

Извозчик знает, где подъезд, заворачивает за угол и останавливается у небольшого крыльца, по сторонам которого два скупо освещенных окна.

– Приехали, благодаря Бога, – говорит он с облегчением и даже крестится.

И, выгружая меня из саней, прибавляет неожиданно:

– Дай вам Бог у графа наставиться!

Потом он идет к окну и энергично стучит кнутовищем в стекло. Оказывается, звонка нет. Он долго стучит в одно окно и в другое – наконец, дверь отворяется, и высовывается белокурая, чинно причесанная голова лакея в сером, с золотыми пуговицами. Он рассказывает извозчику, как ему проехать в людскую, а меня начинает с бесстрастно-почтительным лицом освобождать от снеговых платков, превратившихся в ледяную кору.

– Вам ко Льву Николаевичу или к кому именно угодно?

Я говорю, что Лев Николаевич назначил мне эти часы. Лакей легко уносится наверх доложить обо мне. А мне кажется, – как всегда в важные минуты это кажется, – что, с одной стороны, это сон, а с другой стороны, что это было уже так, и в чем-то иначе, и хочется припомнить – как иначе? И незаметно, как воздушные, преодолеваются ступени и как несуществующие, пошатнувшись, пропадают какие-то комнаты.