Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

После этого он достал книгу “На каждый день” – июль – и стал горячо хвалить ее. На глазах у него были слезы.

– Эта книга спасает меня. Эта книга – лучшее из всего, что я написал. Я каждый день ее читаю. Я радуюсь каждый день, как спасению, тем мыслям, что в ней. Это – настоящее, настоящее…

Я долго думала потом, на обратном пути, чем так могут быть нужны отрывки чужих мыслей ему, гению, чьи орлиные очи, не мигая, смотрят 82 года в глаза правде; не играют ли эти мысли на каждый день роль той привычной реальности, того символа реального, чем можно откреститься от искушения безумия при слишком большой напряженности душевных сил? Или, может быть, душа его должна, как в водолазный снаряд, одеваться в родственные, чистые мысли, чтобы не захлебнуться в зле мира сего, которым очищенной душе не под силу дышать, как дышим мы, еще во многом “чада праха”?

Еще когда мы были в канцелярии, Лев Николаевич сильно и, как мне показалось, сердито постучал в стену из своего кабинета. С встревоженным лицом Александра Львовна бросилась на стук.

Раздались слова “Вильям Джемс”. Все начали искать английский экземпляр Джемса, английский словарь.

К чаю Лев Николаевич вышел хмурый, недобрый.

– Я прочитал послесловие, и этого для меня достаточно, – решительно, с мрачным раздражением сказал он. – Очень слабо. Поверхностно. И потом, что это за язык “экзистенциальный”? Разве не стыдно было так уродовать язык?

Я пояснила, что такой условный термин требуется, чтобы быть ближе к Джемсу.

– И “сублиминальный” требуется? Кто слышал когда это слово? Я 82 года живу и не слыхал. И что может оно значить, такое поганое слово?

– Подсознательный.

– Что это значит “под”? Я понимаю – вот стул подо мной. Разве нельзя было сказать “внесознательный”? И еще это слово “переживания” (он произнес “пережевание”). Это Вехи, кажется, выдумали. Разве это по-русски? Разве ухо когда-нибудь с этим помирится? Напустили туману, притворились, что это и есть главное, чтобы позаковыристее выразиться, чтобы никто ничего и прежде они сами – ничего чтобы не поняли.

Это не было старческое брюзжание, а скорее целая гроза. Брови надвинулись тучами.

– За что же вы меня браните, Лев Николаевич, – сказала я, – я тоже не люблю таких слов, как “экзистенциальный”.

Но это не умилостивило его. Он уже меня не слышал. Быстрые молнии сверкали под навесами туч, и от гневного волнения он не мог сидеть на месте.

Накануне мы говорили с писателем Н. о нелепости в применении к Льву Николаевичу того, что сказал Андрей Белый: “Лихой старик, обвеянный пургою”, – но тут вдруг эти строчки сами пронеслись в уме…

Он ушел в кабинет, но быстро вернулся и положил на стол передо мной книгу.

– Наверное, не читали, – сказал он с негодованием. – Сологубов у нас в Москве читают и Джемсов, а это кому же нужно? Какой-то Пимен Карпов! А вот у него именно и поучиться бы, как писать и что писать. Отослали ему письмо мое? – сердитым тоном кинул он дочери.

Оказалось, что отослали, но перепутали. Надписали вместо “Карпову” – “Краснову”. Лев Николаевич заволновался. Но его успокоили, объяснив, что эта ошибка поправима.

– Чудесная книга – это “Говор зорь”. Вы прочтите непременно, – уже ласково сказал он.

Потом устало и огорченно, тоном просьбы, странным в устах царя царствующих в литературе, Лев Николаевич напомнил мне о рукописи Елисеева, которую передал для “Русской Мысли”.

– Вы уж, пожалуйста, мне не откажите; не забудьте про Елисеева; сделайте там, что нужно, и ему напишите, и мне.

Я стала прощаться. Лицо Льва Николаевича оставалось отчужденным и мрачным от потока мыслей, которые будили в нем глухой гнев. Ясно было, что он весь охвачен ими и что ему стоит усилия оставаться в границах приветливости. Но, когда он узнал, что я ухожу не только из столовой, а уезжаю в Тулу, он заволновался отеческой заботливостью и с оттенком укора спросил домашних:

– Разве не предложили В<���арваре> Г<���ригорьевне> ночевать?

Я сказала, что непременно хочу уехать, что метель улеглась, что я не боюсь ночного путешествия.

– Ну, смотрите же, – сказал Лев Николаевич, – если хоть немного метет, вы непременно возвращайтесь.

Это последние слова, какие я от Льва Николаевича слышала.

Но у меня обиды не было.

Я видела его душу и по младенческой свежести, по силе и правде искания равной ей не знаю. А что душа эта заключена в грозные стихии, которым ей самой то и дело нужно говорить: “умолкни! перестань!” – этого я до встречи не представляла так ясно, как теперь знаю… Но в этом для меня была новая красота, напоминавшая титанический библейский образ Иакова, боровшегося с Богом. Иаков с Богом борется в этой мощной душе, непрерывно, всю долгую жизнь его, и только Иаков, но и Бог бывает иногда хром в этой борьбе. И все жив Иаков, все буйствует, – то гневом, то властностью, то гордыней восстает на Бога. И зрелище этой борьбы, так трогательно незащищенное от глаз окружающих Льва Николаевича, – одна из самых поучительных страниц в Библии человечества.

В снежных полях, когда я возвращалась ночью в Тулу, под напевы метели все думалось о том, что любовь, о которой говорит Толстой, не та, которая греет, а та, которая имеет уже право радоваться смерти замерзающего работника. И вспоминались те слова, которые я, кажется, забыла записать, слова из нашего разговора (какое чудесное лицо было у него тогда!).

– Никто ничего нужного вам не скажет, кроме вас самой; царствие Божие только внутри; Лао-Тзе, Будда, – они только попутчики, они могут подвезти. Но нет такого, чего Вы, частица Божественного Разума, не знали бы, а что Лао-Тзе бы знал. Вы все знаете, вы все можете, вы, говорю, т. е. каждый, кто думает, как вы сейчас сказали, что он далек от Лао-Тзе. Если мы чувствуем, что мы от чего-то далеки, то это значит, мы далеки только от самих себя, а не от Лао-Тзе.

И такая любовь звучала в этих словах, – но не к ближнему любовь, а к дальнему, – к образу Божию, от которого так далек еще образ человеческий.

Кто прикасался к эзотерическим доктринам, тот знает о существовании так называемой Аказы, где все запечатлевается, и таким образом ничто не пропадает из пережитого людьми.

В христианстве это “Книга живота” – из нее развертывается хартия всего содеянного человеком в час Страшного Суда. Это – (Книга живота) – концепция морального отбора фактов. В Аказе же записано, сфотографировано все без пропуска. О такой Аказе мы тоскуем особенно, когда уходит невозвратимо из видимого мира близкий человек.

Если мы верим в бессмертие его души, нам хочется, чтобы сохранилась не только душа, но и улыбка, взгляд, тембр голоса. Не только душа, но и то, что было ею пережито, мысли, слова, оттенки чувств.