Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Исходя из этой потребности, старики пишут мемуары, творя хотя бы на короткий срок чудо воскресения ушедшей в вечность жизни.

На краткий срок “для немногих” и мне хочется на этих листах воскресить дорогой и прекрасный образ друга моего, с которым связывает меня в тесной духовной близости пятнадцать лет жизни.

Когда я увидела впервые Надежду Сергеевну Бутову, ей было 27 лет. Наш общий друг Лурье, недавно трагически погибший за границей (попал под поезд), несколько раз говорил мне: “Вы должны познакомиться с Бутовой. Это необыкновенно обаятельный человек”.

Однажды я спросила:

– В чем особенность ее обаяния?

– Она на все реагирует, на все не понемножку, не расчетливо, как обычно люди кончиком мысли или краешком чувств, а безудержно, щедро, всем своим большим существом.

Я заинтересовалась и пошла в назначенный вечер в дом, где было условлено, что я встречусь с Надеждой Сергеевной.

Передо мной было, действительно, большое существо – молодая женщина выше обычного женского роста. Синие прозрачные глаза с пристальным, как на иконах Серафима Саровского, взглядом, обильные шелковистые кудри цвета орехового дерева над невысоким бабьим лбом и на затылке узел из тяжелых шелковистых кос. Лицо с выдающимися скулами, но подбородок, овал прерафаэлитских линий, – в общем, помесь Анисьи из “Власти тьмы”, которую она только что с шумным успехом сыграла, и Бёрн-Джонсоновской “Девушки с миртами”. Если бы не слегка приподнятые плечи, вся тонкая и царственная фигура ее была бы безупречно красивой, несмотря на недостаток в женщине чрезмерно высокого роста.

Однажды я видела, как она с другими актерами – почти обнаженными – делала пластические упражнения под ритм гекзаметров. – И шагнула богиня с Олимпа в Итаку. Целомудрие царственно грациозных движений Надежды Сергеевны вызвало передо мною образ Афины Паллады так ярко, что и сейчас мне вспоминается этот момент, как действительный шаг богини над горами и городами Аттики – с Олимпа в Итаку.

Как никто Надежда Сергеевна умела перевоплощаться в каждое лицо, о котором хотела рассказать. Она чудесно изображала, как он при встрече с казаками (в 1905 году) махал рукой и кричал: “Соколы! Один к одному!” – и приветствовал от артистов Художественного театра, а за углом, увидав эскадрон (!) рабочих, запел во весь голос: – Отречемся от старого мира… А потом, когда началась стрельба, расталкивая всех локтями, первый вломился в подъезд, по дороге приговаривая: – Поспеете, все поспеете, всем будет место.

Станиславский и Немирович, к сожалению, были для Надежды Сергеевны священными особами, портреты которых она хоть и давала в юмористических красках. Но очень осторожно и пиететно.

Ах, этот пиетет молодых идеалистических и по натуре кристально чистых существ к патентованным жрецам искусства.

Даже глубоко задетая очередной несправедливостью к себе, как к актрисе и как к товарищу (в вопросах материального свойства), Надежда Сергеевна не осмеливалась не только порицать, но и судить Владимира Ивановича и Константина Сергеевича.

Она нередко плакала. У нее была эта деревенская бабья привычка – сесть в уголок и втихомолку поплакать.

Спросишь: “Что случилось?”

В ответ вырывается: “Я боюсь, что не вынесу своей заброшенности в театре”.

Или: “Ночь в «Синей Птице» обещали мне, а захватила Ольга Леонардовна”.

Или: “Константин Сергеевич сказал: «С вашим голосом у вас никакой Ольги не выйдет»”.

Последнее ее так поразило однажды, что она растерялась и стала собирать анкету о своем голосе у знакомых. Все написали искренние хвалебные отзывы. Она прочла, умилилась, потом засмеялась и порвала анкету.

У нее был голос сильный, грудной, контральтового тембра, полный задушевности и заливчатый, заразительный, музыкальный смех.

В тот зимний вечер, когда мы встретились, мы решили идти домой пешком, шли целый час, и она мне рассказывала, как трудно ей играть мать Бранда. “Я не знаю, что мне делать с моими молодыми мускулами. Мне 27 лет, а ей 70, и как сделать дряхлый голос? Конечно, все выходит неестественно”.

Я видела ее в этой роли. Голос звучал, действительно, неестественно. Отталкивающе уродливый грим, под которым она силилась скрыть свои молодые мускулы, тоже казался неестественным.

Нужно было крушение молодых надежд, резиньякция, туберкулез для того, чтобы стал возможным тихий и скорбный образ старухи Сарры в “Анатеме”, Снегирева в “Братьях Карамазовых”, Варвара Аркадьевна в “Бесах”.

Последняя, внешне артистически задуманная и с ювелирной четкостью выполненная, внутренне прозвучала фальшиво. Особенно на первой репетиции. Я сидела рядом с Борисом Зайцевым, который очень почитал и рыцарски любил Надежду Сергеевну. Он схватил меня за руку от волнения: “Боже, как она потерялась, как все связано, совсем не ее голос!..”

А я так потерялась, что спешно ушла домой, так как, по-моему, нет более тяжелой моральной пытки, чем видеть, как “проваливается” близкий тебе актер.

Потом Зайцев говорил: “Надежда Сергеевна необычайно талантливый человек, но она не «актриса». Надо быть актрисой, в жизни актрисой, чтобы пластически поддаться роли. Надежда Сергеевна может играть только нутром, как играла Анисью. Она дала такой мощный, такой правдивый образ. Ей надо крестьянские драмы или Островского…”

Потом Зайцев написал рассказ “Актриса”, где встают некоторые черты душевного сходства и общности линий судеб с Надеждой Сергеевной.

Я думаю, что он был прав, что Надежда Сергеевна была призвана из бытовых ролей сделать колоссальные фигуры обобщенного характера, не лишая сочности и свежести колорита свои произведения. Была призвана. И театр не дал ей выполнить свое призвание.

Театр, то есть стоящие во главе его, как и теперь, так и тогда исходили в выборе пьес из наличности наиболее талантливых актерских сил. Фаворитизм, коммерсантство, репейная цепкость за свои права премьеров и премьерш – вот что определяло и выбор пьес, и назначение ролей.

Покойная М.А. Самарина [418] Неясно, о ком идет речь. говорила мне: “Если бы Надя была пониже ростом и с другой спиной и бросила бы философии разводить, а вовремя тряхнуть кудрями, ее бы не оттерли на задворки”.

Но, существуя на задворках, Надежда Сергеевна продолжала горячо и действенно любить театр, театральное дело, товарищей, в числе их и тех, кто участвовал в “оттирании ее на задворки”.

Она продолжала до смерти искать чистого служения искусству в этом очаге интриги и карьеризма. Слишком умный и наблюдательный человек, каким она была при всем своем пылком идеализме, она не могла не видеть изнанки театрального искусства, соперничества, раздоров, зависти, разгорающихся аппетитов, погони за успехом.