Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Эта редкая материнско-сестринская радость сорадования была свойственна щедрой и горячей душе Надежды Сергеевны в высшей степени. Я не раз видела лицо ее сияющим от вестей о том, что какая-нибудь актриса дождалась долгожданного ребенка или счастливо вышла замуж, или кто-то, даже не интимно близкий, добрался до нужной ему цели.

“Как хорошо”, – говорила она своим густым контральто, который, в лучшую пору ее, напоминал свежий шум леса и прохладное утро.

“Как хорошо – теперь уж кончились ее – или его – мучения…”

Так же интенсивно, как и сорадование, было сострадание ее. Она не могла без слез рассказывать о чьем-нибудь горе.

Сидит, бывало, за столом, – сосредоточенная, печальная.

Спрашиваешь: “О чем?”

Тихонько скажет: “От такой-то очень плохое письмо. Трудно ей. Муж явно от нее уходит”.

Среди обычного холода и теплохладности жизни такой отзвук был явлением незаурядным и привлекал к ней вереницы женских сердец, жаждущих тепла и просвета в своих горестях.

Как я уже сказала выше, она видела в этом некую линию свою, подобно старцу Зосиме, и никого не отваживала из приходящих.

Это делало из ее квартиры странноприимный дом. Даже во время аппендицита, когда она должна была неподвижно лежать на спине, вокруг нас полумесяцем располагались на стульях актрисы, ученицы, гувернантки, банкирские жены, старушки и гимназистки.

Я очень боролась с этим, но, пока сама Надежда Сергеевна не пришла к сознанию кризиса в своем здоровье, изменить этот обиход было невозможно.

Слушатели мои, может быть, с удивлением спросят: “Где же про театр, про сцену, про актеров? Зачем нам, людям театра, все эти психологизмы частной жизни?” На это отвечу, как говорила Надежда Сергеевна словами Достоевского о русском человеке, как о всечеловеке.

Актер должен быть непременно всечеловек, а не профессионал. Когда его перестает касаться окружающая жизнь и все, чем болеет человеческая душа, он делается театральной машиной или искусно дергаемой марионеткой. Только гениальные актеры могут всю жизнь питаться из самих себя, потому что там уже тайна многовековых накоплений. Обычный, даже и очень талантливый актер, должен, как эолова арфа, ловить все струи окружающего воздуха, тогда и на сцене будет животрепещущееся существо, а не ритатуй.

Пусть не дивятся слову “ритатуй”. В лексиконе Надежды Сергеевны на каждом шагу сверкали такие самоцветы народной речи: “Что на него не надень, – говорила она про одного актера, – хоть десять смокингов, он все Михрютка. Ну, как же ему барина играть”; “Ах, кошка, отойди, все заглядывает в глаза, не люблю таких прихиндеек”; “Нет в нем нужного ритма, как-то он все матусится”; “Разве это жизнь – с утра до вечера бурят друг друга”.

Некоторые ее определения были изумительны своей парадоксальностью и в то же время меткостью. Так про одного философа (Шпета) она сказала: “Он там все трансценденты пишет, а ведь сам – зулус. Никаких обязанностей еще не сознал. Хорошо только то, отчего ему приятно. Вот и все для жизни. А остальное для головы, для книги”.

Одному из режиссеров, грубо обращавшемуся с молодежью и, между прочим, в какой-то массовой сцене вызвавшем по фамилиям нескольких актрис, прибавив: “Все некрасивые назад”, Надежда Сергеевна сказала: “А вы разве всегда только некрасивых играете? Вам приходится и культурных людей, и симпатичных играть, а ведь вы – мордва”.

Так за ним надолго и удержалось это прозвище среди группы при этом присутствовавшей.

Красоту, вернее, благообразие в людях Надежда Сергеевна очень ценила.

“Актер, – говорила она, – как и священник, как всякий жрец, должен быть благообразен. Разве приятно видеть в «Одиноких» Мейерхольда с кувшинным рылом?”

Собственный рост сокрушал ее.

“Я понимаю, – говорила она, – что нельзя выпускать героиню в виде колокольни”.

Сердили ее и настойчивые стремления немолодых актрис играть молодые роли.

“Пятьдесят стукнет, а все-таки хотят цыпочек играть”.

“Нигде так, как на эстраде, не сказывается удельный вес человека, весь его багаж, все особенности его индивидуальности. Пустая женщина, будь она писаная красавица, появившись на эстраде, как плохой запах, распространяет вокруг себя флюид своего ничтожества. Публика, мало смыслящая в искусстве, мужчины, падкие на смазливые мордочки, принимают этот суррогат, но для людей с тонким восприятием Ленин, Яблочкина, что бы они ни играли, будут трудно переносимы”.

По этому поводу Надежда Сергеевна нередко прибавляла: “Актеру необходимо развиваться. Нужно слушать лекции по всем отраслям знания, нужно пускаться в экскурсии на север и на юг, и непременно в пешеходные по большой дороге у сектантов, сближаться с разными членами общества, съездить хоть раз за границу, и надо бросить эти попойки, эти ночные рестораны, ведь туда идут все те же силы, которые нужны для творчества”.

Порой она делила мои сомнения в кардинальной важности искусства.

Был разговор, где я Бранда, того, который, может быть, действительно, жил и умер где-нибудь в горах Норвегии, ставила выше Ибсена, написавшего эту фигуру, и Качалова, игравшего ее.

Надежда Сергеевна глубоко задумалась. Потом сказала: “Вы, может быть, правы. Искусство в данном случае лишь компенсация недостающих линий жизни. И, может быть, в каждом актере, в каждом писателе дремлет герой, но такова среда, такова сумма внутренних условий, такова судьба, наконец, что геройство его идет не в жизни, а в искусстве”.

1888 г. Лев Шестов. 1920-е гг.

Храм святого Андрея Первозванного в Киеве, на ступенях которого состоялась одна из первых встреч Льва Шварцмана и Варвары Малафеевой.

Лев Шварцман. Конец 1880-х гг.

Сестры Шварцман: Соня, Фаня, Лиза и Маня. Середина 1890-х гг.

Варвара Малахиева-Мирович (справа) с подругой. 1908 г.

Шварцманы. Слева направо: Маня, Анна Григорьевна, Лев, Исаак Моисеевич, Саша, Соня, Лиза. Середина 1890-х гг.