Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

В любви открывается святая святых, куда и сам человек входит раз в год, и душа говорит другой душе: “Не только войди, но и войди навек и царствуй тут”.

К сожалению, мистерия эта кончается часто тем, что входят в грязных сапожищах, наследят, напачкают, переночуют и пойдут дальше.

…Ужасная ошибка молодежи торопиться завести роман. Еще усы не успеет отрастить, смотришь, уже озирается во все стороны, к кому бы подскочить с поцелуями, Зина, Катя, Маша, Саша – почти все равно – кто поближе, или кто покрасивее.

И девочки, глупые, тоже не хотят ждать настоящего. Кто первый подмигнул, кто понаглее, к тому и летят, как мухи на сладкую бумажку.

…Вокруг Надежды Сергеевны всегда толпились девушки, окружавшие ее робким обожанием. Кроме того толпились и дамы, от графинь до золотых еврейских коммерсанток в парижских туалетах, до бедных курсанток и каких-то вдов в наколках.

Когда мы жили вместе, я не без досады однажды спросила, зачем она тратит время на некую m-me С. и ее сына кадета – замечательно глупых и с отталкивающей наружностью людей. Надежда Сергеевна задумчиво сказала: “Дело в том, что они нигде не желанны. Никому не нужны. Все хотят общения с умными, с красивыми, с интересными. Если и я их не буду принимать, им, пожалуй, совсем некуда будет пойти”.

В течение нескольких лет мы с Надеждой Сергеевной каждое Рождество устраивали общую елку, на которую собирали всех знакомых детей, тщательно обдумывали и убранство елки, и подарки. Надежда Сергеевна была детски оживлена на таких праздниках, разговаривала с каждым маленьким гостем, умилялась его наивности и на другой день представляла в лицах их манеры отвечать, есть, капризничать. И не только детей. Однажды она в шутку представила ворон, которых наблюдала из своего окна – вороний спор, потом – вороний суд, и так хорошо, что почувствовалась общая воронья жизнь и различие вороньих индивидуальностей.

Мы обе с Надеждой Сергеевной любили посещать кладбища в свободные часы – и летом, и зимою. Часто ездили на могилу Чехова. К нему у Надежды Сергеевны существовало интимно любующееся каждой чертой его личности отношение. К сожалению, из памяти моей выпали рассказы Надежды Сергеевны о разговорах с Антоном Павловичем Чеховым, о разных эпизодах их знакомства.

“Нигде так ясно не ощущаешь бессмертия души, как на кладбище, – говорила Надежда Сергеевна. – Этот особый мир, особая тишина не были бы такими, если бы не были насыщены бессмертной жизнью”.

Смерти она не только не боялась, но часто в трудные полосы жизни хотела ее. Когда камфарой и кислородом ее вернули к жизни в первом приступе ее болезни, она однажды с горьким упреком сказала мне: “Я не думала, что именно вы будете так ретиво отвоевывать меня у смерти. И еще при помощи этой мерзостной подушки”.

Однажды Надежда Сергеевна после того, как профессор Поляков вышел из ее комнаты и поговорил со мной о ее состоянии, спросила меня: “Можете вы сказать мне правду, что сказал Поляков?”

Я ответила, что положение все то же. Она строго посмотрела на меня: “Не все то же. Он сказал: положение в высшей степени серьезно. Надо написать матери. Я хотела только проверить – говорят ли мне правду”.

Действительно, Поляков именно так и сказал, но в конце другой комнаты, при закрытых дверях, почти в передней, и очень тихо. Но слух, как и зрение у Надежды Сергеевны в этом периоде болезни были необычайно обострены.

Цветов, которые в изобилии приносили ей друзья и знакомые, она совсем не могла видеть. Их ставили в соседней комнате.

“Никто, никто из здоровых не знает, что такое болезнь. Болезнь с большой буквы. Они думают, что это цветы, а это раскаленные щипцы. Малина пахнет кровью, кофе – навозом. И время совсем другое. Не ночи, а тысячелетья”.

Вспомнились другие ночи и зори – в том году, когда мы жили в доме Перцова. Мы занимали на 3-м этаже большое ателье с перегородкой. Из огромного окна был вид на Кремль и на реку, на Замоскворечье. Весенними ночами мы часто встречали рассвет у этого окна. К нам спускался иногда со своей вышки художник Константинов, который писал тогда портрет Надежды Сергеевны и мой. Много говорили об искусстве. Надежда Сергеевна страстно защищала в дебатах с Константиновым выучку, школу, труд – для самых крупных талантов.

Культура, преемственность культуры были для нее незыблемыми святынями. Сама, вышедшая из полукрестьянской семьи (что не мешало ей кончить гимназию), она очень подозрительно относилась к самоучкам и самородкам.

Кольцов мог написать “Ну, тащися, Сивка” или “Что, дремучий лес, призадумался”, а как дошло до обобщения, посмотрите, что у него вышло: “Мир есть тайна Бога, Бог есть тайна жизни, ветер носит тучи, земля плод приносит…”.

Ее искренно возмущал артист (забыла его фамилию), который из поваров после недолгой выучки попал на сцену Большого театра. Когда ей ставили на вид Шаляпина и Горького, она говорила: “Шаляпин – гений. Но знаете ли вы, сколько и как он тренирует себя, какую школу прошел и проходит посейчас. А Горькому отнюдь не помешало бы поучиться – хорошим манерам”.

Сама Надежда Сергеевна не переставала учиться и “проходить школу”, которой требовала от других. Праздных, гостиных разговоров она терпеть не могла. Шестов, Ремизов, Шпет, Балтрушайтис и другие писатели, которые приходили к ней, обязаны были делиться с ней мыслями и знаниями. Она всегда умела так направить разговор, чтобы он попал в серьезное русло.

У нее постоянно были на столе какие-нибудь книги по искусству, по философии, по истории литературы, которые она штудировала.

Позже она о Рубенсовской Фаунессе: “Какие-то бифштексы, чудовищные абрикосы, перезрелые арбузы…”

Мир античной Эллинской красоты наоборот будил в ней почти религиозное обожание.

“Здесь человек – мысль Создателя. – (Помню ее слова о Гермесе с малюткой Дионисом.) – это все еще до грехопадения. Грехопадение и в теле отразилось уродством”.

Кто-то засмеялся.

“Разве Адам и Ева после Праксителя явились?”

Надежда Сергеевна путешествовала по Греции до знакомства со мной и однажды во что бы то ни стало захотела, чтобы и я увидела Акрополь, Эрихтейон. “Отечество красоты, а значит и человеческого духа”, – как писала она в одном письме.

У меня не было нужных сумм на это путешествие. Она убедила меня взять у нее для этого 200 рублей, что вместе с моей наличностью, делало возможной поездку. Убеждая взять от нее эту сумму, она горячо говорила: “Ведь это же общее, поймите, общее дело. Если друзья – друзья и один видел Акрополь, и Эгейское море, и эти острова, а другой – нет, ведь это же несправедливо. И это такая радость будет для меня”.