Билл Клинтон - Моя жизнь

Пятнадцатого октября, на встрече в Коннектикутском университете, куда я приехал вместе с моим другом сенатором Крисом Доддом, чтобы участвовать в церемонии открытия исследовательского центра, носившего имя его отца, я подтвердил свою решимость закончить войну в Боснии и призвать к ответу тех, кто совершил военные преступления. Перед тем как стать сенатором, отец Криса Том Додд был судьей на Нюрнбергском процессе. В своем выступлении я высказался в поддержку трибуналов для лиц, совершивших военные преступления в бывшей Югославии и Руанде. Мы помогали этим трибуналам деньгами и специалистами. Кроме того, я поддержал идею учреждения постоянного трибунала, который будет заниматься военными преступлениями и другими серьезными нарушениями прав человека. Эта идея привела к созданию Международного суда.

Пока я, находясь в США, занимался проблемами Боснии, Хиллари вновь отправилась в зарубежное турне — на этот раз в Латинскую Америку. После окончания холодной войны, когда Америка осталась единственной в мире военной, экономической и политической сверхдержавой, каждая страна стремилась заручиться нашей поддержкой, и, как правило, в наших интересах было ей эту поддержку оказать.

Но в тот момент, а особенно во время бюджетных битв в Конгрессе, я не мог никуда уехать. В результате Алу Гору и Хиллари пришлось совершить необычайно большое число важных зарубежных поездок. В какую бы страну они ни приезжали, ее жители знали, что они выступают от имени Соединенных Штатов и от моего имени, и каждая такая поездка укрепляла наши позиции в мире.

Двадцать второго октября я вылетел в Нью-Йорк на празднование 50-й годовщины создания Организации Объединенных Наций, намереваясь использовать это событие, чтобы призвать международное сообщество к более активному сотрудничеству в борьбе против терроризма, распространения оружия массового поражения, организованной преступности и торговли наркотиками. В том месяце шейх Омар Абдель Рахман и еще девять людей были признаны виновными в первом взрыве в Центре международной торговли, а в Колумбии были арестованы несколько руководителей печально известного наркокартеля Кали. В своем выступлении я коротко рассказал о действиях, которые должны были закрепить эти успехи, включая борьбу с отмыванием денег во всем мире, арест банковских счетов террористов и торговцев наркотиками (такому аресту по моему приказу только что были подвергнуты счета колумбийских наркокартелей), отказ в предоставлении убежища террористам и членам организованных преступных групп; закрытие «серых рынков», снабжавших оружием и поддельными документами террористов и наркодельцов; усиление взаимодействия полицейских органов государств для повышения уровня подготовки полицейских и обеспечения их современными технологиями; ратификацию конвенции о запрещении химического оружия; более строгое соблюдение конвенции о запрещении биологического оружия.

На следующий день я возвратился в Гайд-Парк, где должна была состояться моя девятая встреча с Борисом Ельциным. Ельцин только что поправился после болезни. Дома он подвергался ожесточенным нападкам ультранационалистов, недовольных расширением НАТО и агрессивной ролью Соединенных Штатов в противостоянии с боснийскими сербами. Днем раньше Ельцин выступил с резкой речью в ООН, рассчитанной в основном на «внутреннего потребителя», и я видел, что он находится под воздействием сильного стресса.

Желая помочь ему освоиться и успокоиться, я полетел с ним на моем вертолете в Гайд-Парк, чтобы он смог насладиться живописным осенним пейзажем в долине реки Гудзон в этот необычайно теплый для осени день. Прибыв на место, мы расположились во дворе старого дома, откуда открывался замечательный вид на реку, и беседовали, сидя в тех самых креслах, в которых сидели Рузвельт с Черчиллем, когда последний посетил США во время Второй мировой войны. Потом я пригласил его в дом и показал бюст Рузвельта работы русского скульптора и портрет матери президента, написанный братом этого скульптора, а также записку, которую Франклин Делано Рузвельт послал Сталину, информируя его о дате высадки союзников в Нормандии.

Все утро мы с Борисом обсуждали сложную политическую ситуацию. Я напомнил ему, что сделал все, что было в моих силах, чтобы поддержать его, и заверил его, что, хотя мы и придерживаемся различных позиций по вопросу расширения НАТО, я постараюсь помочь ему в решении этой проблемы.

После ланча мы вернулись в дом, чтобы поговорить о Боснии. Стороны конфликта готовились прибыть в Соединенные Штаты для переговоров о его, как мы надеялись, окончательном урегулировании. Достижение урегулирования зависело от действий многонациональных сил под руководством НАТО и участия в этой операции российского контингента, которое должно было стать для боснийских сербов гарантией того, что с ними обойдутся справедливо. Борис в конце концов согласился отправить в Боснию российские войска, однако сказал, что они не должны подчиняться натовским генералам. Хотя, добавил он, у него нет возражений против того, чтобы они «находились под руководством американского генерала». Я согласился на это, с условием, что его войска не будут препятствовать действиям и приказам командования НАТО.

Я сожалел, что дома Ельцин попал в такое тяжелое положение. Да, он совершал ошибки, но, несмотря на все трудности, вел Россию в верном направлении. Я все еще был уверен, что он победит на выборах.

На состоявшейся после нашей встречи пресс-конференции я сказал, что мы достигли прогресса по проблеме Боснии и будем вместе добиваться ратификации Договора об ограничении стратегических вооружений СНВ-2 и работать над тем, чтобы добиться полного запрета на проведение ядерных испытаний к 1996 году. Это было хорошее заявление, но все аплодисменты сорвал Ельцин. Он заявил прессе, что покидает нашу встречу в более оптимистическом настроении по сравнению с тем, каким оно было у него тогда, когда он направлялся на нее, а газеты предсказывали, что наш саммит «будет катастрофой». «Ну что ж, теперь я впервые могу сказать вам, что катастрофа — это вы», — заявил он. Я чуть не свалился со стула от смеха. То же происходило и с журналистами. Я лишь смог сказать им: «Постарайтесь не перепутать, кому именно принадлежат эти слова». Ельцину все сходило с рук. Можно только догадываться, как бы он отвечал на вопросы, подобные тем, которые задавали мне в связи с делом «Уайтуотер».

На «внутреннем фронте» в октябре не произошло никаких потрясений: «бюджетный горшок» лишь начинал закипать. В этом месяце Ньют Гингрич решил не проводить голосования по законопроекту о реформировании лоббистской деятельности, а я наложил вето на законопроект об ассигнованиях на нужды аппарата законодательной власти. Закон о лоббировании требовал от лоббистов сообщать о своей деятельности и ограничивал стоимость подарков, поездок и обедов в целях «стимулирования» законодателей весьма скромным уровнем. Республиканцы получали очень солидные средства от лоббистов, принимая законы, которые предоставляли налоговые льготы, субсидии и возможность использовать более мягкие экологические стандарты широкому кругу групп, объединенных общими интересами. Гингричу не было смысла менять эту благоприятную для его партии ситуацию. Я наложил вето на законопроект об ассигнованиях на нужды аппарата законодательной власти, потому что, если не считать закона об ассигнованиях на оборонные нужды, это был единственный законопроект, одобренный Конгрессом в текущем налоговом году, а я не считал, что конгрессмены должны в первую очередь заботиться об ассигнованиях для самих себя. Я не хотел накладывать на него вето и попросил лидеров республиканцев придержать его, пока мы не закончим с рядом других бюджетных законопроектов, но они все же прислали мне его на утверждение.