Билл Клинтон - Моя жизнь

Тридцатого сентября, в последний день финансового года, я объявил, что мы добились 70-миллиардного профицита бюджета, — это произошло впервые за двадцать четыре последних года. Хотя прессу интересовал почти исключительно доклад Старра, в это время, как всегда, происходило много разных событий, требовавших моего внимания. Я не хотел, чтобы решение общественно значимых проблем откладывалось, и был рад, что аппарат Белого дома и мой кабинет министров считали так же. О чем бы ни писали газеты, они продолжали выполнять свою работу.

В октябре республиканская фракция в Палате представителей, возглавляемая Генри Хайдом и его коллегами из Комитета по юридическим вопросам, продолжала добиваться моего импичмента. Входившие в этот комитет демократы во главе с Джоном Кониерсом, конгрессменом от штата Мичиган, яростно сражались с ними, возражая, что, даже если бы самые суровые из предъявленных мне обвинений оказались правдой, их все равно нельзя было бы расценивать как «серьезные преступления и правонарушения», которые, согласно Конституции, могли служить основаниями для импичмента. По закону демократы были правы, но республиканцы имели больше голосов, и 8 октября Палата представителей проголосовала за то, чтобы начать слушания по импичменту. Это не было сюрпризом: до промежуточных выборов в Сенат оставался всего месяц, и кампания республиканцев строилась вокруг единственной темы — снятия с поста Клинтона. Я верил, что после выборов умеренные республиканцы согласятся с фактами и законом и поддержат резолюцию в пользу выговора или порицания, — именно так и был наказан Ньют Гингрич за указание ложных сведений в налоговой декларации и очевидные нарушения налогового законодательства.

Многие эксперты предсказывали демократам катастрофу. Ожидалось, что мы потеряем от двадцати пяти до тридцати пяти мест в Палате представителей и четыре-шесть мест в Сенате. Большинство людей в Вашингтоне были в этом уверены. Республиканцы могли потратить на избирательную кампанию на 100 миллионов долларов больше, чем демократы, к тому же среди переизбиравшихся сенаторов и конгрессменов демократов было больше, чем республиканцев. Из нескольких оспаривавшихся мест в Сенате одно — в Индиане — было практически гарантировано демократам, где нашим кандидатом был губернатор Эван Бей. Республиканцы почти наверняка должны были получить место уходящего Джона Гленна в Огайо, на которое претендовал губернатор Джордж Войнович. Это означало, что реальная борьба развернется за семь мест, пять из которых занимали демократы, а два — республиканцы.

По ряду причин я не был согласен с этой общепринятой точкой зрения. Во-первых, большинство американцев не одобряли поведения Старра и были разочарованы тем, что контролируемый республиканцами Конгресс был больше заинтересован в том, чтобы нанести мне ущерб, чем в том, чтобы помочь им. Почти 80 процентов опрошенных осудили публичный показ видеозаписи моих показаний перед большим жюри, и число американцев, давших положительную оценку работе Конгресса, снизилось до 43 процентов. Во-вторых, и в 1994 году Гингрич показал это своим «Контрактом с Америкой», если избиратели видят, что у одной партии есть позитивный план действий, а у другой — нет, побеждает первая партия. У демократов же впервые в истории появилась единая программа для промежуточных выборов, суть которой сводилась к следующему: сначала нужно позаботиться о системе социального обеспечения и только потом тратить бюджетные излишки на новые программы или снижение налогов; необходимо увеличить число школьных учителей на 100 тысяч человек, отремонтировать и модернизировать существующие школы и построить новые; поднять уровень минимальной заработной платы и принять «Билль о правах пациентов». Наконец, значительное большинство американцев выступало против импичмента. Я считал, что, если демократы будут вести кампанию за реализацию своего плана и против импичмента, они смогут получить большинство в Палате представителей.

В начале и конце октября я принял участие в нескольких мероприятиях, проведенных в рамках избирательной кампании. Большинство из них проходило неподалеку от Вашингтона и было нацелено на то, чтобы привлечь внимание к проблемам, на которые делали упор наши кандидаты. Все остальное время я посвятил работе. Ее было очень много, и наибольшего внимания требовали ближневосточные проблемы. Мадлен Олбрайт и Деннис Росс уже несколько месяцев работали над возобновлением мирного процесса, и Мадлен наконец удалось организовать встречу Арафата и Нетаньяху, прибывших в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи ООН. Ни один из них не хотел делать следующий шаг первым, чтобы его соотечественники не посчитали, что он слишком охотно идет на уступки, но обоих беспокоило, что ухудшающаяся ситуация может выйти из-под контроля, особенно в случае очередного удара «Хамас».

На следующий день Арафат и Нетаньяху прилетели в Вашингтон, чтобы повидаться со мной, и я сообщил им, что через месяц планирую вновь пригласить их в Соединенные Штаты, с тем чтобы доработать и заключить соглашение. Вскоре Мадлен Олбрайт снова отправилась на Ближний Восток на встречу с ними. Встреча состоялась на границе Израиля и Газы, после чего Арафат пригласил всех на завтрак в отель. Таким образом, сторонник жесткой линии Нетаньяху стал первым премьером Израиля, посетившим перешедшую под управление палестинцев Газу.

Подготовка саммита потребовала нескольких месяцев напряженной работы. Обе стороны рассчитывали, что Соединенные Штаты помогут им согласовать непростые решения, и надеялись, что исключительная значимость соглашения обеспечит им поддержку соотечественников. Конечно, при проведении любого саммита всегда существует риск, что стороны не сумеют выработать общую позицию и это нанесет ущерб престижу всех причастных к этой неудаче лиц. Моя команда по национальной безопасности была обеспокоена возможностью такого развития событий и его последствиями. И Арафат, и Нетаньяху делали жесткие публичные заявления, а Биби к тому же назначил министром иностранных дел Ариэля Шарона — наиболее последовательного сторонника жесткой линии в партии «Ликуд», назвавшего мирное соглашение 1993 года «национальным самоубийством» для Израиля. Было непонятно, то ли Нетаньяху вручил Шарону министерский портфель для того, чтобы было на кого возложить ответственность в случае неудачи саммита, то ли Шарон был ему нужен как прикрытие от нападок правых, если переговоры увенчаются успехом.

Я считал, что саммит был хорошей идеей, и мне хотелось, чтобы он поскорее начался. Мне казалось, что терять нам особенно нечего: я всегда был уверен, что лучше предпринять активные действия и не добиться успеха, чем ничего не делать из-за боязни неудачи.