Билл Клинтон - Моя жизнь

Профессор американской дипломатии Джулз Дейвидз был известным ученым, который впоследствии помогал Авереллу Гарриману писать мемуары. Я посвятил свою письменную работу Конгрессу и резолюции по Юго-Восточной Азии. Этот резолюцию, более известную как Тонкинская, приняли 7 августа 1964 года по предложению президента Джонсона в связи с тем, что 2 и 4 августа два американских эсминца, «Мэддокс» и «Тернер Джой», якобы были атакованы кораблями Северного Вьетнама, а США ответили на это ударами по северовьетнамским военно-морским базам и нефтехранилищу. Резолюция наделяла президента правом принимать «любые меры для пресечения враждебных действий против вооруженных сил США и предотвращения дальнейшей агрессии», а также осуществлять «любые действия, вплоть до использования военной силы», с тем чтобы помочь странам СЕАТО «в защите своей свободы».

Основная мысль моей работы заключалась в том, что за исключением сенатора Уэйна Морзе никто не попытался не только оценить конституционность резолюции или наличие в ней здравого смысла, но и просто взглянуть на нее критически. Страна и Конгресс ослепли от ярости и решили показать, что мы никому не позволим нами помыкать и выталкивать нас из Юго-Восточной Азии. Доктору Дейвидзу понравились мои идеи, и он сказал, что работа достойна публикации. Я не был в этом уверен; слишком уж много вопросов оставалось без ответа. Ряд известных журналистов ставил под вопрос не только конституционность, но и реальность самого нападения на наши корабли, и в тот момент, когда я завершал свою работу, Фулбрайт затребовал в Пентагоне дополнительную информацию о Тонкинском инциденте. Анализ этой резолюции, продолжавшийся в комитете до 1968 года, дал основания считать, что по меньшей мере второго нападения, 4 августа, на эсминцы не было. Редко в истории сомнительное событие приводит к столь ужасающим последствиям.

Всего через несколько месяцев они привели к крушению Линдона Джонсона. Быстрота и практически полное единодушие, продемонстрированные при принятии «Тонкинской резолюции», лишний раз подтвердили справедливость старой поговорки: «Посеешь ветер — пожнешь бурю».

Последний год в университете представлял собой удивительное сочетание активной студенческой жизни и серьезных перемен в личном и политическом плане. Оглядываясь назад, я не перестаю удивляться тому, как мне удавалось участвовать в таком множестве мероприятий одновременно. Однако людям свойственно искать удовольствия и преодолевать неприятности в любых, даже самых тяжелых ситуациях.

Я выбрал два наиболее интересных курса — семинарские занятия по международному праву и коллоквиум по истории Европы. Доктор Уильям О’Брайен, читавший курс международного права, разрешил мне написать работу, посвященную проблеме отказа от воинской службы по убеждениям и анализу призывной системы в Америке и других странах, а также законодательных и философских основ удовлетворения права на отказ от воинской службы. Я доказывал, что основания для отказа от воинской службы не должны ограничиваться лишь религиозными убеждениями, поскольку неприятие насилия проистекает не из теологической доктрины, а из личного отношения к воинской службе. Из этого вытекало, что, хотя оценка индивидуальных мотивов является довольно сложной процедурой, правительство должно предоставлять освобождение от воинской службы во всех случаях, когда заявление делается искренне. Прекращение призыва на военную службу в 1970-е годы поставило важность этой моей работы под вопрос.

На коллоквиуме по истории речь шла главным образом о развитии европейской научной мысли. Руководил им профессор Хишам Шараби, выходец из Ливана, блестящий, всесторонне образованный ученый, страстно преданный делу борьбы палестинского народа. Курс, рассчитанный на четырнадцать недель в семестр, насколько я помню, посещало четырнадцать студентов, собиравшихся раз в неделю на два часа. Набор рекомендованных книг был одинаков для всех, однако на каждом занятии за обсуждение отвечал кто-то один, делая десятиминутный доклад, посвященный книге данной недели. Форма этого доклада могла быть любой — резюме, изложение центральной идеи книги или обсуждение ее наиболее интересных аспектов, — но выходить за временные рамки никто не имел права. Шараби был уверен, что, если вы не справились с задачей, значит, не поняли прочитанного, и строго следил за соблюдением этого правила. Исключение он сделал лишь однажды — для студента, специализировавшего в области философии. Это был первый известный мне человек, употреблявший слово «онтологический», которое, как я думал, означало что-то из сферы медицины. Выступление этого студента заняло намного больше десяти минут, а когда он наконец выдохся, Шараби посмотрел на него своими большими выразительными глазами и сказал: «Будь у меня пистолет, я бы тебя пристрелил». Ни больше ни меньше. Я представлял книгу Йозефа Шумпетера «Капитализм, социализм и демократия». Не знаю, насколько удачным было мое выступление, но я старался говорить простыми словами и, хотите верьте, хотите нет, уложился в девять с небольшим минут.

Большая часть осени 1967 года ушла на подготовку к ноябрьской конференции по проблемам Атлантического сообщества (CONTAC). Поскольку я был председателем девяти семинаров CONTAC, в мои обязанности входило размещение делегатов, распределение тем докладов и поиск экспертов для заседаний, число которых достигало восьмидесяти одного. Джорджтаун приглашал студентов из Европы, Канады и США на цикл семинаров и лекций, на которых анализировались проблемы, стоящие перед сообществом. Мне уже доводилось принимать участие в такой конференции двумя года раньше, и тогда сильнейшее впечатление на меня произвел один курсант Уэст-Пойнта — Уэс Кларк, выходец из Арканзаса, лучший учащийся и стипендиат Родса. В то время у нас были довольно напряженные отношения с некоторыми европейскими странами, выступавшими против войны во Вьетнаме, однако из-за значения НАТО для европейской безопасности во времена холодной войны, о серьезной конфронтации речь, конечно, не шла. Конференция прошла с большим успехом, в немалой степени благодаря хорошему подбору участников.

В конце осени папе опять стало хуже. Опухоль увеличивалась, и было очевидно, что ее рост не остановит никакое лечение. Какое-то время он провел в больнице, но ему хотелось умереть дома. Он убедил маму, что не стоит отрывать меня от учебы, поэтому они не сразу сообщили мне о его состоянии. Однажды папа сказал: «Пора». Мама послала за мной, и я тут же приехал домой. Я знал, как плох папа, и лишь надеялся, что он узнает меня и я смогу сказать ему, что люблю его.