Билл Клинтон - Моя жизнь

Раск же учился в Оксфорде в начале 30-х, когда к власти пришли нацисты. Позднее он был свидетелем безнадежных попыток договориться с Гитлером британского премьер-министра Невилла Чемберлена, чья политика умиротворения получила самое резкое в истории осуждение. Раск ставил знак равенства между коммунистическим тоталитаризмом и нацистским и не принимал ни тот, ни другой. Действия Советского Союза, направленные на установление контроля над Восточной Европой и насаждение там коммунизма после Второй мировой войны, привели его к убеждению, что коммунизм — своего рода инфекция, которая заражает страны враждебным отношением к свободе личности и неискоренимой агрессивностью. Он решительно не был миротворцем. Таким образом, взгляды Раска и Фулбрайта на вьетнамскую проблему разделяла непреодолимая интеллектуальная и эмоциональная пропасть, которая возникла за десятки лет до появления Вьетнама на экране американского радара.

Со стороны приверженцев милитаризма психологическая пропасть углублялась естественной для военного времени тенденцией демонизировать врага и решимостью Джонсона, Раска и иже с ними не допустить «потери» Вьетнама, что не делало чести ни Америке, ни им самим. В бытность президентом мне доводилось наблюдать проявления подобной мании и в мирное время в процессе идеологических баталий с республиканским Конгрессом и его союзниками. Когда нет взаимопонимания, уважения и доверия, любой компромисс в значительно большей степени, чем промах, воспринимается как слабость и предательство, верный путь к поражению.

Для «ястребов» конца 60-х, выступавших за войну во Вьетнаме, Фулбрайт был классическим примером доверчивой наивности. Наивность — проблема, которой следует остерегаться всем, кто руководствуется идеалами. Однако и трезвая расчетливость имеет свои слабые места. В политике, когда вы попадаете в кювет, нужно, прежде всего, перестать углублять его; но если вы не видите ошибку или не хотите ее признавать, то начинаете искать лопату побольше. Чем с большими трудностями мы сталкивались во Вьетнаме, чем больше протестов звучало у нас дома, тем больше солдат отправляли в пекло. Мы довели их численность до 540 тысяч в 1969 году, прежде чем суровая реальность заставила нас изменить курс.

Я следил за этим процессом с неподдельным интересом. Я читал все, что удавалось найти, включая документы с грифом «конфиденциально» и «секретно», которые время от времени попадали в мои руки для доставки и из которых становилось ясно, что страну вводят в заблуждение относительно успехов и неудач в войне. А кроме того, на моих глазах возрастало число погибших. Каждый день Фулбрайт получал список парней из Арканзаса, убитых во Вьетнаме. Я взял за правило заглядывать в его офис, чтобы взглянуть на этот перечень, и однажды увидел в нем имя своего друга и одноклассника Томми Янга. Когда до возвращения домой оставалось всего несколько дней, его джип наскочил на мину. Меня это страшно расстроило. Томми Янг — тот самый длинный, нескладный, сообразительный и принимающий все близко к сердцу парень, который, по моим представлениям, был рожден для счастливой жизни. Глядя на его имя в списке фамилий других молодых людей, без сомнения, заслуживавших в жизни намного большего, я впервые ощутил вину за то, что был студентом и наблюдал за происходящим во Вьетнаме со стороны.

На какое-то время меня даже охватили сомнения, не бросить ли учебу и не записаться ли в армию — в конце концов, я был демократом не только по партийной принадлежности, но и по убеждениям, и не чувствовал себя вправе уклоняться от участия даже в такой войне, которая противоречила моим представлениям. Я завел об этом разговор с Ли Уильямсом. Он сказал, что с моей стороны было бы глупо бросать учебу, что я должен здесь всеми силами содействовать прекращению войны и что, став еще одним солдатом, никому ничего не докажу, только лишь пополню список жертв. Разумом я понимал его правоту и продолжал заниматься своим делом, но чувства говорили мне об обратном. Все-таки я был сыном ветерана Второй мировой войны и с уважением относился к военным, хотя и считал многих военачальников бездарными людьми, прикрывающими рвением отсутствие мозгов. Так началась моя личная борьба с чувством вины; точно такую же внутреннюю борьбу вели многие тысячи граждан, любивших свою страну, но ненавидевших войну.

Нелегко воссоздать атмосферу тех далеких дней и донести ее до людей, которым не довелось через это пройти. Для тех же, кто жил в такой обстановке, ничего пояснять не надо. В войне пришлось участвовать всем, даже самым убежденным ее противникам. Фулбрайт обожал и поддерживал президента Джонсона. Ему нравилось быть частью команды, которая, по его мнению, вела Америку вперед, даже при обсуждении вопроса о гражданских правах, когда он не мог оказать помощь. Фулбрайт был готов делать любую работу и очень не любил оказываться в положении осыпаемого упреками, изолированного аутсайдера. Однажды, оказавшись на работе в необычно раннее время, я увидел, как он в одиночестве шел к своему офису, совершенно потерянный и раздавленный грузом ненавистных обязанностей.

Хотя сотрудники Комитета по международным отношениям занимались массой других вопросов, Вьетнам заслонил собою все остальные проблемы. Это относилось и ко мне. Если за первые два года учебы в Джорджтауне у меня сохранились практически все конспекты, письменные работы и экзаменационные листы, то за третий год остались только ничем не примечательные курсовые по денежному обращению и банковской системе. Во втором семестре я даже отказался (единственный раз за все время моей учебы в Джорджтауне) от курса по теории и практике коммунизма. Впрочем, у меня были для этого веские основания — он не имел никакого отношения к Вьетнаму.

Весной 1967 года у папы вновь обострился рак, и ему пришлось несколько недель провести в Медицинском центре Университета Дьюка в Дареме, штат Северная Каролина. Каждый уикенд я проезжал 266 миль, чтобы навестить его. Выезжал из Джорджтауна в пятницу днем, а возвращался поздно вечером в воскресенье. Ради этого мне пришлось пожертвовать курсом по коммунизму. Это был самый тяжелый, но очень важный период моей жизни. В Дарем я добирался лишь поздно вечером и сразу отправлялся к папе. Мы проводили с ним всю субботу, воскресное утро и часть дня, а потом мне нужно было возвращаться к учебе и работе.

В первый день пасхи 26 марта 1967 года мы отправились на богослужение в величественную университетскую церковь, построенную в готическом стиле. Папу никогда особо не прельщали походы в церковь, но в тот раз, судя по всему, служба ему понравилась. Возможно, какое-то успокоение ему приносила мысль о том, что Иисус принял смерть и за его грехи тоже. А может быть, он наконец поверил в это, когда мы пели прекрасный старый гимн «Давайте петь со всеми сынами Божьими, петь песнь возрождения!» После службы мы объехали соборный холм, колыбель Университета штата Северная Каролина. Вся округа утопала в цветущем кизиле и багрянике. Весна на юге вообще прекрасна; а та весна просто потрясала, она осталась в моей памяти самой яркой пасхальной картинкой.