Билл Клинтон - Моя жизнь

Во время тех уикендов папа разговаривал со мной так, как никогда раньше, чаще всего вспоминая мелкие эпизоды, связанные со мною и с ним самим, с моей матерью и Роджером, семьей и друзьями. Иногда речь заходила и о более глубоких вещах, о жизни, которой, он знал, осталось уже немного. Но даже о мелочах папа говорил с такой открытостью и глубиной, с таким отсутствием самооправдания, каких я прежде никогда у него не замечал. Теми нескончаемыми, полными покоя уикендами мы пришли к взаимопониманию, и папа признал тот факт, что я люблю его и прощаю. Если бы он всегда относился к жизни с той же отвагой и чувством юмора, с какими сейчас принимал неизбежную смерть, это было бы по-мужски.

Незадолго до конца моего первого года учебы должны были пройти выборы. За год до этого, а может быть, и раньше, я решил баллотироваться на пост президента студенческого совета. Хотя довольно большая часть моего времени проходила за пределами кампуса, я не отставал от друзей, был в курсе всех дел и, с учетом моих прежних успехов, рассчитывал на победу. Однако отрыв от действительности оказался более серьезным, чем мне представлялось. Мой конкурент, Терри Моджлин, был вице-президентом группы. Он готовился к выборам на протяжении всего года, выстраивая линию защиты и продумывая стратегию. Я предлагал конкретную, но не отличающуюся новизной платформу. Моджлин же опирался на растущее чувство неудовлетворенности в кампусах всей Америки и недовольство многих студентов характерной для Джорджтауна жесткостью учебных требований и правил проживания на территории университета. Он называл свою кампанию «Бунт Моджа», подражая слогану «Бунт Доджа», принадлежавшему известной автомобильной фирме. Моджлин и его сторонники изображали себя эдакими «хорошими парнями», которые сражаются против иезуитской администрации, а заодно и со мной. Из-за своих хороших взаимоотношений с руководством университета, работы, автомобиля, традиционных методов ведения кампании и постоянного радушия я превратился в кандидата истеблишмента. Я и мои друзья делали все возможное, но было очевидно, что активность Моджлина и его сторонников не сулила нам ничего хорошего. Например, наши плакаты исчезали с завидной регулярностью. В ответ мои ребята в одну из ночей незадолго до выборов сорвали плакаты Моджлина, сложили в багажник автомобиля, вывезли из кампуса и выбросили. Однако их разоблачили и устроили нагоняй.

Это стало последней каплей. Моджлин победил с разгромным для меня результатом: 717 против 570. Его победа была заслуженной. Он оказался умнее, организованнее и работоспособнее. Помимо всего прочего, Терри сильнее жаждал победы. Оглядываясь назад, я думаю, что вообще не надо было ввязываться в эту кампанию. В отличие от большинства моих сокурсников я считал, что смягчать требования учебного плана ни к чему; меня они вполне устраивали. Я потерял то особое ощущение жизни в кампусе, которое давало мне энергию для прошлых побед на выборах президента группы. А мои ежедневные отлучки из кампуса легко позволяли представить меня как человека администрации, без особого труда преодолевающего любые препятствия. Я довольно быстро оправился от поражения, и к концу учебного года с нетерпением ждал лета, чтобы посвятить его работе в комитете и занятиям по некоторым предметам. Откуда мне было знать, что лето 67 года окажется затишьем перед бурей и для меня, и для Америки.

Летом в Вашингтоне жизнь замедляется, а в Конгрессе затишье обычно продолжается весь август. Это чудесное время для того, кто молод, неравнодушен к политике и хорошо переносит жару. Кит Ашби и еще один мой сокурсник, Джим Мур, сняли старый дом по адресу 4513 Потомак-авеню, по соседству с бульваром Макартура, всего в миле от кампуса Джорджтаунского университета. Они предложили мне пожить с ними, а потом остаться на время второго года обучения, когда к нашей компании присоединятся еще два студента, Том Кэмпбелл и Томми Каплан. Окна дома выходили на реку Потомак. Там было пять спален, небольшая гостиная и вполне приличная кухня, а кроме того, плоская крыша над помещениями второго этажа, позволявшая днем загорать, а теплыми летними ночами спать на открытом воздухе. Дом когда-то принадлежал человеку, который в начале 50-х занимался разработкой национального свода санитарно-технических правил. На полках в гостиной все еще стоял комплект томов этого издания, подпертый совершенно несуразным книгодержателем, на котором был изображен Бетховен у рояля. Это была единственная заслуживающая внимания вещь во всем доме, которую мои соседи торжественно передали на мое попечение. Я до сих пор ее храню.

Кит Ашби был сыном врача из Далласа. В то время, когда я работал на сенатора Фулбрайта, Кит состоял в штате сенатора Генри «Скупа» Джексона от штата Вашингтон, который, как и Линдон Джонсон, пользовался славой либерала в вопросах внутренней политики и «ястреба» в отношении Вьетнама. Кит разделял его взгляды, и мы частенько спорили с ним по этому поводу. Джим Мур вырос в семье военнослужащего и превосходил нас по всем статьям. Он хорошо знал историю и был настоящим интеллектуалом. В отношении Вьетнама Джим занимал позицию, которая представляла собой нечто среднее между моей точкой зрения и мнением Кита. За то лето и последующий учебный год я по-настоящему сдружился с обоими. После Джорджтауна Кит записался в Корпус морской пехоты, а потом стал международным банкиром. Став президентом, я назначил его послом в Уругвае. Джим Мур, последовав примеру своего отца, пошел служить в армию, а позднее сделал очень успешную карьеру на поприще управления инвестициями пенсионного фонда Арканзаса. Когда в 1980-х многие штаты столкнулись с трудностями при решении этого вопроса, я не раз пользовался его бесплатными рекомендациями по поводу того, как нам следует поступить.

Мы чудесно провели то лето. 24 июня мне удалось послушать в Конститьюшн-холл самого Рэя Чарльза. Меня сопровождала Карлин Джанн, потрясающая девушка, с которой я познакомился на одной из бесчисленных смешанных вечеринок, устраиваемых местными женскими школами для парней из Джорджтауна. Она была очень высокой блондинкой с длинными волосами. Мы сидели в одном из последних рядов балкона, где практически не было белых. Я обожал Рэя Чарльза с того момента, как услышал чудесную строку из песни «Что мне сказать»: «Скажи своей матери, скажи своему отцу, что я отправляю тебя назад в Арканзас». К концу концерта вся публика уже танцевала в проходах. Тем вечером, когда мне удалось добраться до Потомак-авеню, я был так взволнован, что не мог уснуть, а в пять утра не выдержал и устроил себе трехмильную пробежку. Корешок билета на тот концерт я носил с собой в бумажнике на протяжении десяти лет.