Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Чувство опасности не оставляло меня на допросах Соколова никогда. Пусть мы вроде бы и беседовали за столом в убогом канцелярском кабинете, а не в каменном подвале с интерьером из пыточных устройств инквизиции. Все равно присутствовало ощущение, что если бы Соколову приказали, то он не задумываясь начал бы загонять мне под ногти гвозди — чем некогда занимался в том же кабинете его неведомый предшественник из НКВД. Причем без всякого энтузиазма и совершенно спокойно — «служба такая».

Однако первые изменения, которые принесло новое следствие, были к лучшему.

Соколов никогда не приезжал в тюрьму сам, но и не гонял меня в город в угарном воронке. Уже засветло, часов в девять — а не в предрассветной темноте, — мент забирал меня из камеры и вел на вахту, где передавал в руки двух довольно неказисто одетых гэбэшников. Это были «синие воротнички» КГБ, сотрудники Седьмого управления — наружки. Одевались они так, конечно, не от бедности, а по профессиональной привычке — наружна должна быть незаметной. Мы садились в черную «Волгу» — конвоиры с обеих сторон, на заднем сиденье — и ехали через весь город в Управление КГБ.

Машина въезжала через глухие стальные ворота во двор КГБ, там кто-то из конвоиров брал меня за локоть и через черный ход заводил в здание. Так же — локоть в стальной хватке чекиста — мы проходили по узким коридорам управления в кабинет Соколова, расположенный в самом торце. Конвоир усаживал меня на стул и обязательно оставался дежурить за дверью в коридоре.

Кабинет следователя КГБ мало чем отличался от множества других кабинетов, которые приходилось видеть советскому человеку. Все было не ново, местами обшарпано, плинтусы и стены многократно перекрашивались. Здесь буквой Г стояли два стола следователя, был шкаф, пара стульев, ну и «рабочее место» подследственного — привинченный к полу табурет и крошечный столик. Если бы не средних размеров портрет Дзержинского, то кабинет мог бы иметь любого другого хозяина, стоящего где-то посередине советской бюрократической лестницы Иакова. Например, директора школы или начальника отдела кадров завода, только там вместо «железного Феликса» висел бы Ленин.

Соколов уже ждал меня, заправляя лист бумаги в пишущую машинку — делал он это кропотливо с видом рыбака, насаживающего наживку на крючок. «Ну как, еще не насиделся?» — отпускал он фамильярное приветствие, после чего начинал говорить.

Говорить была его работа. Соколов допрашивал в стиле «доброго копа», играл роль своего-в-доску-мужика, рубахи-парня, примерно пятидесяти лет от роду. И говорил он о чем угодно — о погоде и футболе, даче-саде-огороде, еде и напитках, — но поток слов не прекращался ни на минуту. Он что-то рассказывал вообще в пространство, потом обращался ко мне, втягивал в разговор, задавал пустые вопросы: «Ведь так? Правильно говорю? Ты понимаешь, да?» — пока в нужный момент незаметно не сворачивал к теме.

Мысленно я поставил пятерку тем, кто наставлял чекистов по технологиям допроса. Существовали методички, написанные опытными сталинскими инквизиторами, — некий советский сиквел «Молота ведьм», — их чекисты, должно быть, изучали серьезно, ибо весьма эффективно на практике использовали. Как только после первого допроса еще в 1975 году выяснилось, что допрос «злого копа» быстро переходит в бесполезную ругань, с тех пор дело приходилось иметь уже с «копами добрыми». Таким был Дымин, и Соколов был тоже «добрый коп».

Он источал доброжелательность, играл сочувствие, походя упоминал личные эпизоды, не имевшие никакого отношения к делу, но создававшие иллюзию некой интимности общения, развлекал анекдотами. И все это только для того, чтобы установить психологический контакт, втянуть в диалог — в котором Соколов виртуозно, подменяя шажок за шажком тему, выводил к нужной для следствия информации.

Противостоять этому словесному ниагарскому водопаду было практически невозможно. Вроде бы два человека сидели в маленькой комнате и спокойно беседовали на разные темы. В такой ситуации не отвечать на вопрос собеседника как-то становилось некомфортно и грубо. И вдруг после какого-то невинного вопроса у Соколова выскакивало: «Так ты уже тогда начал писать свой пасквиль?» — и инерция разговора тянула в дальнейшие разъяснения. Делать этого было ни в коем случае нельзя.

В то время в Москве было популярным «пособие» «Как вести себя на допросе», написанное диссидентом Владимиром Альбрехтом. Это ценная книга, которая и сегодня должна быть настольной у каждого гражданина Российской Федерации — от министра до сантехника. Я прочитал ее до середины, пока не понял, что 90 % всех правильных советов имели ценность только в столицах. Там чекисты имитировали западный стиль. В провинции при слишком частом упоминании законов, и особенно Конституции, они злились и быстро сталкивали дискурс на другие уровни, где никаких конституций не существовало.

Так что лучший способ ничего вредного о себе не рассказать и не дать зацепок был не говорить вообще. Благо, закон это позволял.

По этим рельсам я и продолжал двигаться. Я заранее предупредил Соколова, что независимо от того, что скажу — или, вернее, оговорюсь, — подписывать протокола не буду, так что юридической силы эти оговорки не имеют. Тем не менее для него имел значение не только протокол, но была важна и сама информация, которую он из меня по крохам вытягивал.

Соколова от Иновлоцкого сильно отличал круг задаваемых вопросов. Если Иновлоцкий не выходил за рамки уголовного дела — что писал, что и кому давал читать, — то Соколова в первую очередь интересовали люди. С кем я был знаком, с кем дружил, от кого получал литературу — пусть последнее он и формулировал достаточно целомудренно.

Больше всего Соколова, однако, интересовала тема знакомства с московскими диссидентами. Одним из первых вопросов Соколова было: «С кем из московских диссидентов вы знакомы?» (По этому поводу он даже перешел на «вы».) Я схитрил — было интересно, что в КГБ знают о московских контактах, — и попросил уточнить, кто такой диссидент:

— Это все-таки не ученая степень и не воинское звание.

Соколов поддался на уловку и сказал: «Знакомы ли вы с Петром Якиром?» Он назвал еще дочь Петра, Ирину, и вскоре арестованного Славу Бахмина. Уже получив отказ отвечать, Соколов понял свой просчет и сменил тему. Тем не менее позднее упоминались имена Ирины Гривниной и Александра Подрабинека, с которыми я не был знаком. Стало ясно, что информацию Соколов черпал из местных источников, а московские чекисты держали провинциальных сослуживцев в темноте. Было бы странным, если бы в СССР, где нигде ничего правильно не работало, что-то работало хоть здесь.