Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Где-то в середине января тональность допросов Соколова изменилась — хотя, возможно, он просто устал играть доброго дядю. Его некогда добродушные ремарки стали язвительными. «Будешь знать, как делать революции», — повторял он к месту и не к месту. Он рассказывал, какой позор, что у таких приличных родителей сын антисоветчик, и как они переживают. Однажды пытался «взять на понт» — как это называют зэки — и сообщил, что Любаня якобы тоже дает показания. Я только ухмыльнулся — Соколов понял реакцию правильно и тему закрыл.

В отместку я напомнил ему, как методично при Сталине сажали следователей, которые сами до того сажали невиновных, а потом, при Хрущеве, еще сажали и тех, кто их заменил. Соколов на секунду стал серьезным — оказывается, он знал об этом так же хорошо, как и я.

— Ну, что делать? — развел он руками. — Такая служба…

И повторил известный афоризм Берия: «У чекиста есть только две дороги — либо наверх, либо в тюрьму».

Соколов стал чаще прерывать свой треп жестким вопросом: «Ну, что, будешь давать показания — в последний раз спрашиваю?» В такие моменты мне казалось, что сейчас не 1980 год, а какой-то тридцатый и передо мной не чекист-бюрократ андроповского разлива, а один из костоломов сталинской Лубянки. Тогда я столь же жестко отвечал: «Нет». Не преминул Соколов использовать и стандартную угрозу, которой пугали всех обвиняемых по статье 190-1, — переквалифицировать ее на статью 70, «антисоветская агитация». По ней можно было получить уже не три, а семь лет лагерей, да еще вдобавок пять лет ссылки.

Угроза была не пустой, иногда такое случалось. Недолго думая, на следующий день я рискнул и, чтобы показать Соколову, что не боюсь, сам написал ходатайство в прокуратуру, попросив переквалифицировать на статью 70. Через несколько дней пришел ответ, гласивший, что для переквалификации оснований нет. Соколов, конечно же, был в курсе переписки и больше о переквалификации не заикался.

Вместо этого он перешел к угрозам другого рода. Как-то упомянул, что сидеть придется с уголовниками, которые якобы «антисоветчиков не любят», и еще несколько раз вернулся к этой теме. По возвращении в тюрьму в тот день почему-то пришлось долго ждать в привратке — обычно после поездок в УКГБ в камеру отправляли быстро. Когда же надзиратель появился, то мы отправились подземными переходами совсем в другой коридор, пока не остановились у полуподвальной камеры, имевшей две двери: одну обычную металлическую и за ней еще одну — крепкую стальную решетку.

Стоило надзирателю открыть дверь, как к решетке тут же подскочила пара зэков.

— О, благодарю, начальник, такого фраера привел. Чур, шапка моя! — скалился кривыми зубами какой-то низенький урод с перебитым носом.

Все обитатели камеры были уродами, как на подбор. Уже немолодые, с лицами, по которым прошлись слесарным инструментом — у одного шрам проходил через несуществующий глаз, у другого была разорвана губа. Набор кривых, щербатых лиц был как будто скопирован из Босха.

Присев на лавку, я заметил валявшийся бушлат — лагерный, полосатый — да это же зэки особого режима, особняки…

— Тебя, первохода, за что сюда? Статья какая? А, за политику… — особняки тут же раскололи трюк. — Так следак тебя на «боюсь» берет: кинул к людоедам в клетку.

— Кхэ-кхэ-кхэ… — засмеялись зэки своими туберкулезными легкими.

К моему делу особняки больше не проявляли интереса, но их заинтересовали сапоги.

— Земляк, коцы у тебя ништяковые — давай махнемся?..

Не знаю, чем бы закончились торговые переговоры, если бы через полчаса не распахнулась дверь и тот же мент не вызвал меня из камеры.

— Ошибка вышла, — не очень убедительно объяснил он нарушение режима.

Ошибки, конечно, не было никакой, все было разыграно по сценарию, написанному Соколовым, и все же, только оказавшись в своей камере, я с облегчением вздохнул.

Чуть позднее через Армена я получил записку от отца. Он сообщал новость, которая произвела на меня удручающее впечатление: «22 января Сахаров выслан в Горький».

Я не знал Сахарова лично. Общие знакомые говорили, что к нему и так идет постоянно поток самых разных людей, так что являться без дела было неудобно. Сахаров был как бы мачтой корабля, которая остается видна и тогда, когда палубу уже захлестывают волны. Теперь и она исчезла под водой. Это значило, что террор против диссидентов стал тотален, что на всю страну не осталось никого, у кого был бы к аресту иммунитет. А будущее арестованных становилось еще мрачнее.

«Поставлена задача полной ликвидации диссидентского движения», — подтверждал отец. Отправлял записку он, конечно, не для того, чтобы просто сообщить новости. «Ситуация изменилась. Ты должен пересмотреть свое поведение на следствии», — писал он.

Я расстроился и даже на секунду заподозрил, что записка была написана по наущению Соколова. Однако ее искренний тон указывал на то, что продиктована она была лишь заботой о моем положении. Должно быть, отец наблюдал со стороны, как оно становится все тяжелее и необратимее — и не мог не вмешаться. Другое дело, что я тоже видел, как меня неумолимо затягивает в водоворот, — но не знал способа невредимым выплыть. Одиссей смог проскочить между Сциллой и Харибдой, мне же приходилось выбирать меньшее из зол.

В нашу последнюю встречу 31 января Соколов ошарашил меня взявшимся как из ниоткуда вопросом:

— А как объяснить происшествие в апреле прошлого года, когда тебя госпитализировали в психиатрическую клинику?

Я чуть не поперхнулся:

— Так вы же сами отправили меня туда — и я должен объяснять?

— Ну, я точно был ни при чем, — ответил он, и это было правдой. Соколов служил в следственном отделе, а госпитализировали по приказу из Пятого, «антидиссидентского», управления.

— Все равно нужно будет пройти судебно-психиатрическую экспертизу, — закончил он.

Я был настолько измотан допросом, что сразу не понял смысла слов Соколова.

Их значение дошло до меня только на другой день — или, вернее, ночью.

Неожиданно я проснулся. Все было как обычно: светила лампочка, холодно, камера была пуста. И все же что-то незаметно изменилось.

В своем эссе о Кьеркегоре Лев Шестов говорит о двух типах видения — дневном и ночном. Философия Кьеркегора, по мнению Шестова, была целиком «ночное видение». Именно ночью на нас накатывают сильные страхи, когда кажется, что путь жизни зашел в тупик — и ситуация безвыходная.

Обычно утром «ночные» страхи выглядят чепухой — но иногда и предчувствием.

Вопрос Соколова не был вопросом — он был угрозой, которой я не осознал. Это было библейским «мене, текел, фарес», пусть и не написанным огненными буквами на стене, но высказанными прямо в лицо.