Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

В плотно утрамбованной человеческой массе нельзя было пошевелить ни рукой, ни ногой, пот лился потоками под зимней одеждой. Было полное ощущение, что стоишь по горло скованным трясиной в болоте среди его смрадных испарений.

— Начальник, нечем дышать!

— Начальник, разводи! Подыхаем!

— Ууу, суки, фашисты! — неслось из разных клеток.

Вагон долго передвигали толчками по запасным путям туда и обратно, пока не прицепили к поезду. Лишь тогда солдаты взялись за сортировку. Она началась со шмона, который был тем же грабежом — только на этот раз солдатским. По одиночке нас выдергивали из клетки в соседнюю, пустую, там высыпали на лавку все из сумок и мешков — и мало-мальски ценные вещи солдаты тут же отбирали. Часы, электробритвы, шерстяные шарфы — все вплоть до портсигаров и перстней, изготовленных лагерными умельцами, оставалось в клетке, тогда как их бывший владелец на подзатыльниках летел уже в другую. Процесс ограбления был отработан до автоматизма. Обирали первоходов, сурками солдаты не связывались, да и не имело смысла — урки все равно на этапе продадут свои ценности конвою. Из коридора за процессом спокойно наблюдал лейтенант — это был в первую очередь его бизнес.

— Почтово-багажный поезд номер такой-то «Куйбышев — Челябинск» отправляется…

В новую клетку я залетел одним из первых и, пользуясь этим, сразу по-обезьяньи заскочил на верхнюю полку. Под крышей вагона было жарко, да и свободного пространства оставалось примерно сантиметров пятьдесят — переворачиваясь, я всякий раз бился локтем о потолок. Однако это было единственное место, где не пришлось бы постоянно тереться о других. На правах представителя уголовной элиты Кощей расположился на самой удобной средней полке — вместе со своим новым корешем, зэком строгого режима, молодым татарином по имени Хусаин.

Хусаин был уже осужден — шесть лет за грабеж — и ехал в лагерь куда-то на Урал. Большая же часть спутников были подследственными из мелких городков и деревень, которых развозили по районным КПЗ на допросы и суды. Почти поголовно это были трудяги и крестьяне разных возрастов, сильно пившие в своей прошлой жизни, — преступления их тоже были крепко настояны на самогоне и водке.

Двое парней ограбили туристов, отобрав у них спиннинг. Один из потерпевших до сих пор был в больнице. Трое малолеток без всякого повода избили парня из соседней деревни, забредшего в их деревенский клуб, — потерпевший скончался.

Клубы, где деревенская молодежь устраивала танцы, по всем признакам были заведениями столь же опасными, как салуны на Диком Западе, — отчасти потому, что являться туда в трезвом виде, должно быть, считалось моветоном. Два парня происходили из разных сел и даже районов, но оба сидели за одно и то же — уже после клуба оба изнасиловали своих партнерш по танцам. Здесь же ехал тракторист, подпаливший гараж, в котором работал, — сам он объяснял, что хотел таким радикальным образом устроить неприятность заведующему гаражом, но, по рассказу, все равно получалось, что сотворил он это по пьянке.

Деревенские хулиганы и преступники-рецидивисты, насильники и воры, малолетки и старики, несколько человек, оказавшихся за решеткой случайно и уже обобранных до лохмотьев, наконец, я, политический заключенный, — весь этот сухопутный Ноев ковчег медленно двигался сквозь пустынную снежную темень на восток.

Столыпин обычно прицепляют к поездам почтово-багажным — которые останавливаются у каждого столба. На остановках солдаты закрывают окна, и тогда — курение не прекращается ни на секунду — в Столыпине тут же скапливается едкий тяжелый дым.

— Начальник, воды! Командир, пить давай!

— Положено раз в четыре часа, — отвечает, не поворачивая головы, офицер, проходящий в тамбур сдать заключенных местному конвою.

Наконец, наступает долгожданный момент водопоя. Солдат приносит цинковый сосуд объемом с ведро, который вешается на клетку с внешней стороны — так поят животных в зоопарке, лишь с той разницей, что животные сами не открывают кран. Но им легче: они умеют лакать, здесь же выдают одну кружку, из которой все пьют по очереди. В нашей клетке своя кружка оказывается только у меня, но и ее приходится одолжить Кощею, Хусаину и еще кому-то из тюремных «аристократов».

После «Воды!» зэки, конечно же, начинают стонать: «На оправку!» Юный срывающийся голос из соседней клетки матерно костерит постового солдата, не выводящего на оправку, пусть солдат тут и ни при чем — приказа нет.

— Я тебя запомнил, — орет солдат и в ответ лупит ногой по клетке. — Ты у меня таких гвоздюлей получишь, что штаны кровью обоссышь!

На грохот из конвойной секции появляется сержант, и минут через пять начинается оправка. Выпускают по одному, командуют: «Руки за спину! Быстро!» Дверь туалета не закрывается, солдат стоит прямо за порогом. Внутри туалета все уже загажено до предела — и неудивительно, ибо воды нет, нет воды и в кране вымыть руки.

— Начальник, кинь нам вот того, в очках, профессора! — куражатся женщины, путешествующие в первой клетке от тамбура.

— Ты ее видел? Зину? Пишет, что она блондинка в белой кофте, — интересуется Кощей.

С Зиной он переписывается уже третий час. Игру в любовь полвагона затеяло сразу, стоило Столыпину только тронуться. Кто-то успевал выхватить за полсекунды пролета по коридору женское лицо в первой клетке и писал адресно, большинство просто предлагало себя, как на сайте знакомств. В отличие от обычных брачных объявлений, здесь в описании еще обязательно присутствовали статья и срок.

Времени было мало, так что уже в первой записке было жаркое признание в любви, а со второй шли описания воображаемых сексуальных утех. Между этим в письма вставлялось что-то про «разбитое сердце», «одинокую жизнь» и «пропащую юность». Заканчивалось клятвой ждать весь срок и хранить верность — что было даже правдой, ибо по обе стороны возможностей нарушить ее в ближайшие пять-шесть-семь лет не предвиделось. Практичные тут же добавляли просьбу о посылке на зону.

— Политик, стихи знаешь? Что-нибудь про любовь, — запрашивал Кощей.

Я честно читал ему Есенина.

Стихи через солдата тайком отправляются Зине, вскоре приходит восхищенный ответ: «Люблю тибя всей душой люблю бизумно и крепко.. .» — с материальным знаком «бизумной любви» — вышитым носовым платочком. Кощей тут же засылает «любимой» розовую пластиковую мыльницу с клубничным мылом и пачку сигарет. Да, наверное, это точно любовь.

Кроме игры в любовь, у Кощея были и другие важные занятия. Периодически снизу выныривала некая гопническая морда, а рука подавала наверх какую-то вещь. Одежда, туфли, какие-то полезные мелочи вроде кожаного ремня или непонятно как попавшего за решетку сувенирного письменного набора с гербом города Риги. Обмен быстро обговаривался, после чего предмет переходил в собственность Хусаина или Кощея, а вниз отправлялись сигареты.