Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

— Ну, рассказывай, — насел на него Хусаин.

— Да чего там рассказывать, — махнул Кощей рукой. — Как только, так сразу… Еще эта морда сержантская с продоля подгоняет: «Скорей, скорей…».

Наконец, поезд добрался до города. Студеный чистый воздух пьянил сильнее водки уже на ступеньках вагона. Потом все пошло, как в фильме, прокручиваемом задом наперед.

— Шаг вправо, шаг влево считается побегом. Конвой открывает огонь без предупреждения!

Снова сидение на снегу в кольце солдат и собак, снова бег по шпалам — однако при посадке в воронок меня отделили и засунули в стакан. Сидеть в стальном кубе на стальной лавке уральской зимней ночью было испытанием уже само по себе. На подъезде к тюрьме заледенели ноги и зубы громко стучали крупной дрожью.

Надзиратель появился далеко за полночь. В Челябинске повторялась самарская сцена: всех с этапа уже давно развели по камерам, в бетонном ящике привратки я остался один.

Вместе с надзирателем мы прошли подземным ходом, наверх так и не выйдя: камерный коридор был расположен на полуподвальном этаже. И, конечно, это снова были карцеры.

Челябинский карцер был почти точной копией самарского. Здесь, правда, было чище и светлее. Однако этот комфорт обнуляла стужа — метровые стены дышали космическим холодом.

Я сразу упал на лежак и заснул, но ненадолго. Температура на улице была явно под минус 30 — и отопления в камере не было. Была еле теплая труба, которая, выходя сверху, делала крюк на месте, где, судя по облупившейся краске на стене, некогда висела батарея радиатора, и труба уходила дальше под землю, ничего не обогревая.

Полночи я метался между дремой и явью. Просыпался, когда пальцы ног начинали болеть от холода, до изнеможения ходил по камере, пытаясь согреться. Догадавшись, набрал кружку воды, подогрел ее на газете из самарской тюрьмы и, высыпав туда остатки сахара, немного согрелся слабеньким сиропом. К утру был совсем замерзшим, как будто спал на снегу. Казалось, что даже суставы стали хрустеть, заполнившись льдом.

Утром проснулись соседи по коридору. Ими оказались смертники, двое были осуждены за лагерные убийства. Они переговаривались, один спрашивал другого: «Ну, так как думаешь, меня расстреляют?» Его история была жестокой и одновременно глупой: доведенный до отчаяния лагерными активистами, он взял заточку и отправился убивать кого-то из обидчиков. Нашел того в группе зэков, ударил, но в запале не достал — вместо него убил ни в чем не повинного случайного зэка, пропоров тому печень. Второй сосед успокаивал: «Должны помиловать…». Первого это вполне утешило — как будто бы он выслушал мнение самого председателя Комиссии по помилованию Верховного Совета.

В челябинском коридоре смертников они сидели подолгу, несколько месяцев. В самой тюрьме не расстреливали, так что когда из камеры кого-то забирали, то его дальнейшую судьбу определяли по времени суток. Если человека уводили днем, это означало, что фортуна улыбнулась — и счастливчика, дав прочитать постановление о помиловании, переводили в осужденку. Тот же, кого забирали в ночь на этап, уезжал на расстрел в «исполнительную тюрьму». По утрам смертники устраивали перекличку, в то утро все были на месте и живы, хотя один и не откликался. Но, как заметил один из соседей: «У него гонки, всегда молчит — а чего гнать-то? Все умрем».

Узнав, что я всего лишь подследственный, смертники потеряли ко мне интерес и принялись обсуждать, чем заняться. У людей явно были две проблемы: как дольше прожить и куда время этой жизни деть? Впрочем, в этом от прочих людей они не отличались ничем. На прогулки смертников не выводили, не давали даже книг. Один рассказал, что слепил из хлеба шашки и играет сам с собой. На шмоне шашки отберут, но он слепит их снова.

В восемь часов, как только в коридоре послышались шаги вступавшего на смену корпусного, я начал стучать, требуя перевода в обычную камеру. Судя по удивлению корпусного, он сам не мог понять, как я оказался в карцере. Обещал разобраться и сдержал слово — перед обедом меня вытащили из подвала и завели в общую камеру.

Это была огромная пещера.

Камера находилась на втором этаже, но там было сумеречно в любое время суток — окна наглухо завешаны от холода одеялами, несколько неярких лампочек, сводчатый потолок с облупившейся штукатуркой еще более усиливал сходство с пещерой. И обитавшие там люди как будто тоже перелезли в тюрьму прямо из доисторического века, далекого до нашей эры. Для полного сходства не хватало только костра, разведенного посередине, — пусть в компенсацию явственно пахло гарью. Это днем и ночью кто-то варил чифир.

Внешне в камере царил полный бардак. На шконках висели тряпки, матрасовки и одеяла, сами зэки — сидели человек 50, камера была набита под завязку — хаотично передвигались, постоянно висел гул ругани, мычания, сонных вскриков и стонов.

Однако во всем этом хаосе существовал жесткий порядок, чем-то напоминавший порядок муравейника или пчелиного улья, разве что с той разницей, что здесь всей экосистемой управляли не пчеломатки, а трутни, и главными в «рое» были урки.

По правилам режима, в камере должны были сидеть только первоходы. Однако ни срок на малолетке, ни погашенный за давностью срок не считались за судимость — так в камеру попадали те, кто уже ранее сидел. Эти пять — семь человек и правили бал.

Как и трутни, урки тоже имели свою единственную полезную функцию — они поддерживали в камере порядок. Беда заключалась в том, что делали они это методом перманентной шоковой терапии — и избиения были столь же обязательной частью ежедневной программы, как раздача кипятка и еды.

Урки были странными существами, в которых доминировало нечто зоологическое. Их постоянная настороженность, бегающие злые глазки и манера передвигаться по-змеиному, двигая всеми частями тела при ходьбе, сразу обозначали непонятную, но очевидную угрозу. Положение урок символически закреплялось в их расположении в камере — урки, конечно, занимали лучшие места. В Челябинске это были шконки у окна на нижнем ярусе — там было теплее и всегда темно, и происходящее там не просматривалось из коридора надзирателем.

Урки не вставали на завтрак, просыпались к проверке, потом сумрачно и молчаливо ели за столом что-то, отобранное из передач сокамерников. Рыгали и харкали прямо на пол — потом кто-то из низших каст за ними прибирал. Только урки имели право есть за столом, в обед кто-то из шестерок обязательно крутился рядом, чтобы что-нибудь поднести либо услужить другим способом. Потом урки заваривали у себя в норе чифир и только тогда начинали толком разговаривать и двигаться.