Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Этот метод хорошо работал на мажептиле — таблетки были плоскими и рыхлыми, так что клеились без проблем. Однако таблетка аминазина представляла собой гладкую тяжелую горошину и к хлебу не прилипала. Однажды я спалился, когда в ответ на требование медсестры показать ей рот, открыл его. Тут же горошина упала, стукнув о нижние зубы, — медсестра, как и положено, пообещала, что еще раз — и аминазин будут колоть.

Конфеты ириски были лучшей заменой хлебу, ибо к ним все клеилось легче. Позднее, подсчитывая количество проглоченных в Казани таблеток, я выяснил, что пил, ну, наверное, половину предписанной дозы. Увы, и эта половина превращала меня в зомби.

Также мама сказала, что на следующее свидание — оно было положено через месяц — приедет с Любаней. Я начал отсчитывать дни — и, как оказалось, совершенно зря. Мы встретились с Любаней только на следующий год и уже не в Казани, а за девять тысяч километров, в городе Благовещенске на китайской границе.

Я умер 5 декабря 1980 года в свердловской тюрьме.

В медицинских терминах это была, конечно, не смерть — потеря сознания от обильной кровопотери.

Однако иллюзия умирания была столь сильной, что после возвращения «с той стороны» исчез страх смерти. Возможно, это было главным итогом действия, который оправдывал и предсмертное «отмирание души», и готовность умереть, и шрамы на руках.

День 21 ноября в Первом отделении СПБ сразу начался неудачно — приклеить таблетки мажептила к ириске не удалось, они тут же проскочили в желудок. Уже через час меня трясло и шатало, приходилось часто вставать с койки и шагать по камере, чтобы унять неприятный тремор, колотивший все тело.

Открылась дверь, надзиратель назвал мою фамилию. В это время обычно вызывали к дантисту, который лечил убитый в сызранской тюрьме зуб. Я уже шагнул за порог камеры и вдруг услышал грубое: «Куда пошел?! Собирайся с вещами!»

Первой мыслью было, что переводят в лечебное отделение. И тут на полу в коридоре я увидел мешок с одеждой, отобранной при прибытии в СПБ. Этап???

Раздеваться догола и одеваться пришлось прямо в коридоре. Неуклюже возясь с одеждой, я глянул в открытую дверь врачебного кабинета — он располагался как раз у двери отделения. Там увидел Идрисова, который тоже заметил меня и тут же отвернулся, показав, что ни на какие вопросы отвечать не намерен (медсестра быстро закрыла дверь кабинета).

Мы двинулись с надзирателем подземным переходом по тому же пути, по которому месяц назад я полз с вахты. Восприятие, отделенное от моего «я» туманной пеленой мажептила, видело весь путь как фильм, крутившийся в обратном порядке.

На вахте стоял тот же темно-зеленый уазик, ждали только меня. Внутри на узкой лавке примостился парень из Первого отделения по имени Коля, привезенный в СПБ временно на доизлечение, — он, видимо, симулировал на экспертизе, но все равно был признан вменяемым и отправлялся на суд. Там же в углу сидела и симпатичная пухлая девушка. Она сама ехала из СПБ, но смотрела на нас с затаенным ужасом, видимо, ожидая, что прямо в машине оба психа тут же набросятся на нее и грубо изнасилуют.

Это было смешно — замороженные нейролептиками «психи» сами еле могли двигаться. Как и по дороге в СПБ, больше всего меня беспокоило, чтобы не свалиться с лавки на кочках и поворотах. В этот раз мне удалось это лучше — я ни разу не упал.

Девушку отвезли в находившуюся неподалеку республиканскую психбольницу, Колю выгрузили у знакомого здания СИЗО-2, меня повезли куда-то дальше. Как оказалось, снова в тюрьму, но уже в СИЗО-1 — самую старую тюрьму Казани, построенную еще в 1808 году. Повторяя конфигурацию Бутырки, СИЗО-1 имело крепостную архитектуру и несколько круглых башен.

Тюрьма была знакома по воспоминаниям Евгении Гинзбург. Там сидели арестованные во время Большого террора, и Гинзбург детально описала те самые камеры в башнях, где сидела сама во время следствия. В одной из них уже к концу дня — проведенного, как обычно, без еды и воды в привратке — в свою очередь оказался и я [71] Позднее Василий Аксенов был удивлен, когда я рассказал, что в башнях СИЗО-1 по-прежнему сидят люди. Его можно было понять: поразительная стабильность советского тюремного мира вызывала когнитивный диссонанс. Проходили эпохи, начинались и заканчивались войны, умирали диктаторы (и появлялись новые), в космос летали корабли, были изобретены вертолет, телевизор и много чего другого — а в башнях казанской тюрьмы с 1808 года ничего не менялось. На этом мы подружились — все-таки не всякий может пожать руку человеку, который сидел в той же камере тюрьмы, что и его мама. .

Со сталинских времен там мало что изменилось. Единственным — и положительным — отличием было только то, что если при Гинзбург все камеры были забиты под завязку, то теперь пространство внутри башни было полупустым. На 12 шконок там приходились ровно 12 человек, так что никто не только не ютился под нарами, но даже не удосуживался залезть на «верхний этаж».

Оценив мой вид доходяги и выяснив, что приехал из СПБ, зэки быстро собрали что-то поесть. Угощение было скудным, но «ужин» все равно занял много времени — челюсти, скованные нейролептиком, разжимались с трудом. Пока я заставлял себя ими двигать, к шконке подошел молодой зэк, тоже представившийся политическим.

Звали его Виталий Пустовит, ему было 23 года и, как он гордо сообщил, до ареста он состоял кандидатом в члены КПСС. Я ожидал услышать историю о какой-нибудь подпольной организации «истинных ленинцев», но ошибся. Пустовит был лидером «Красных бригад» и террористом.

За пару часов Пустовит детально объяснил мне свою политическую философию. Он считал, что изменения в советском обществе будут возможны только тогда, когда оно выйдет из состояния сонного равновесия. Произойти это должно в результате терактов, желательно, взрывов и нападений на советских партийных и государственных начальников. В обосновании необходимости убийств Пустовит изложил базисные пункты философии западных «новых левых» и часто ссылался на Маркузе и Кон Бендита.

Одновременно он цитировал и Троцкого. Так, одним из методов политической деятельности он принимал троцкистскую концепцию «энтризма» — проникновения на руководящие посты в партийные и государственные организации. С этими целями он и собирался вступать в КПСС.

В 1960-1970-е годы все эти идеи были вполне в духе левого политического дискурса и всерьез обсуждались в Париже, Берлине и Чикаго. Однако, как и всегда, левый дискурс находился на изрядной дистанции от реальности.

Пустовит смог сколотить «Красную бригаду» из четырех давних друзей. Внешне он был похож на комсомольского функционера средней руки — плотный, коренастый блондин в очках, — но в нем была сразу заметна харизма, категорически необходимая политику. Та самая напористая убежденность, которая позволяет манипулировать людьми, заставляя их совершать действия, никак не свойственные им самим.