Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Оно и наступило на следующее утро — вместе с медсестрой и ее лоточком лекарств. Петухова выписала мне большую дозу французского нейролептика мажептила и еще на ночь дозу аминазина.

Действие мажептила началось незаметно, но уже через пару часов. Как обычно, нас вывели на прогулку, возвращаться в полуподвальное отделение нужно было, спустившись по нескольким ступенькам. Подойдя к ним, я вдруг обнаружил, что не могу шагнуть — ноги не гнулись в коленях. Кое-как, боком, я все же смог это сделать. В камере лег на койку — но тут же снова встал: во всем теле чувствовался непонятный дискомфорт.

Все время казалось, что тело занимает какую-то неудобную позу и просто надо сменить ее или встать. Тогда неудобство пропадало — и тут же возвращалось, стоило только перестать двигаться. Это неудобство — как его называли, неусидчивость — вроде бы исчезало при ходьбе, и я вышагивал километры по камере четыре шага туда, четыре обратно. Потом падал без сил — и проклятая неусидчивость возвращалась снова [69] Медицинское название симптома — акатизия. .

Даже те моменты, когда она почему-то проходила, не приносили облегчения. Мысли начали путаться, собрать их во что-то связное стало сложно, сложно стало находить и слова. Это сначала приводило в недоумение, потом откуда-то изнутри появлялась безадресная ярость, как будто физически колотившая все тело.

Постепенно эта дрожь стала постоянной и действительно физической. Как у больного паркинсонизмом, начали дрожать руки, эмалированная кружка стучала по зубам, ложка супа проливалась мимо рта на пижаму. Тело вдруг стало жить своей жизнью, и управлять им никак не получалось.

Вечерний аминазин не вызывал неусидчивости — наоборот, от него быстро тянуло в сон, тело становилось вялым и слабым. И одновременно начинало быстро биться сердце, и так же, как и в Казанском СИЗО, закладывало нос. Я задыхался, становилось страшно, и только внезапно накатывавший тяжелый сон спасал от паники.

С каждой новой дозой аминазина мне становилось все хуже. Я просыпался с головокружением, утром долго лежал на кровати, пропуская оправку. Заложенный нос не дышал, горло, как обожженное, болело при каждом вдохе. Смертельно хотелось пить, но кружек в камере не было, надо было ждать завтрака. Уже на следующей оправке я долго пил, набирая в горсть, холодную пахнувшую болотом воду — она остужала горло, но никак не помогала утолить бесконечную жажду.

Каждый вечер ужас повторялся снова. Казалось, что сердце било прямо в ключицу, стучало в висках, удары пульса следовали без перерыва. Тогда я пытался звать медсестру. Обычно слышал от надзирателя: «Некогда, она сдает смену». Когда удавалось достучаться, медсестра открывала кормушку, сквозь нее я протягивал руку, она щупала пульс, молча исчезала и возвращалась с каплями корвалола. Помогал он или нет, я так и не понял — уже накрывал полусон-полубред. Иногда, когда я просыпался от воплей Васи Усова, мне казалось, что в бреду кричал я сам.

Всякий раз на обходе я просил врачей отменить аминазин или хотя бы заменить его другим препаратом. Если на обход приходил Идрисов, он смотрел на меня в упор сверху вниз — во время обхода заключенные были обязаны сидеть на койках — и, ничего не говоря, уходил. Петухова отвечала стандартной фразой, которую она, кажется, повторяла в каждой камере: «Лечитесь. У нас все лечатся». Уже от отчаяния я сказал что-то совсем «криминальное» вроде «это бесчеловечно» — в ответ на что Петухова обозлилась и пообещала увеличить дозу, если еще раз такое услышит.

Лишь только раз с ее стороны я обнаружил какой-то медицинский интерес. В первые дни я прошел формальный медосмотр и флюорографию, потом зачем-то сделали еще рентген легких. На другой день Петухова вызвала меня в кабинет и задала вопрос: «Когда вы перенесли туберкулез?»

Я удивился. Пусть туберкулез у нас и был в роду, но сам я как будто никогда не чувствовал его симптомов. Однако на рентгене, как объяснила Петухова, в легких обнаружили свежие инфильтраты. Потом я догадался, что очаги появились в Челябинске, и слабость, которую я чувствовал там, была не столько от голода, сколько симптомом болезни.

— У нас в отделении идеальные условия для туберкулеза, — обрадовала Петухова. — Тепло и влажно. Но ничего, мы вас скоро переведем.

«Куда угодно, только, чтобы тебя не видеть…» — подумал про себя я. Как оказалось, накаркал, и Петухова, и вообще Казань были еще не самым худшим вариантом судьбы. Тогда я не знал, что где-то существуют и более глубокие круги ада, чем Казанская СПБ.

В двадцатых числах ноября на свидание приехала мама. По этому случаю меня переодели во вполне приличную пижаму, хотя общий вид от этого вряд ли улучшился — я трясся от мажептила и был желтого цвета. На маму это произвело впечатление, и, хотя она и бодрилась — как после суда в Сызрани, — но было видно, что мое реальное состояние она поняла. Мама обещала пойти на прием к начальнику СПБ и поговорить с Идрисовым, я знал заранее, что это пустая затея, но не стал ее переубеждать.

«Хроника текущих событий» № 59 сообщала:

Казанская СПБ. Сюда 29 октября прибыл Виктор Давыдов. За то, что он сопротивлялся стрижке, ему назначили большую дозу аминазина и мажептила. Лечащий врач, которую Давыдов обвинил в бесчеловечности, в ответ пообещала увеличить дозу, заявив, что «у нас свои методы лечения». На свидании Давыдов жаловался жене на самочувствие, непрекращающуюся боль в почке. У него был больной вид. Он сильно заторможен, похудел, поседел [70] То, что на свидание якобы приехала жена, было вполне сознательной дезинформацией: не стоило упоминать маму в правозащитных изданиях, КГБ ей этого не простил бы. .

Наверное, так и было. По отцовской линии ранняя седина была нормой, но в 24 года седеть я начал по другим причинам.

Мама привезла передачу, в которой была пластиковая кружка и конфеты ириски. И то и другое было очень ценно. В кружку я наливал воду, которую ставил под койку и которую мог пить после аминазина, ириски же были еще более полезной вещью. Конечно, я старался не пить таблеток, используя разные способы, известные зэкам. Простейшим из них было просто загнать таблетки под язык, но тогда их легко обнаруживал санитар, вращавший во рту шпателем. (Читая «Пролетая над гнездом кукушки», я так и не мог понять, почему Макмерфи этого не делал — ведь никто к нему со шпателем в рот не лез.)

Более сложный способ заключался в том, чтобы перед появлением медсестры смять кусочек хлеба в клейкую массу и прилепить ее к обратной стороне верхних зубов. Между моментами, когда медсестра заставляет взять в рот таблетки и дает мензурку их запить, таблетки сильным движением языка вдавливаются в хлеб. Вода проходит в гортань, таблетки остаются во рту, после чего можно показывать рот медсестре и даже давать санитару возиться со шпателем, извне никто ничего не замечает.