Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Войдя в камеру, я сразу понял, что не вытяну здесь и суток. Рама окна была густо залеплена снегом, стены были покрыты изморозью, из выбитых стекол летели снежинки, в неярком свете невинно танцевавшие свой хоровод. Заснуть на верхних деревянных нарах означало проснуться в сугробе, нижние нары были просто бетонными топчанами и грозили неизлечимой болезнью почек. Единственное живое место у еле теплящейся батареи на бетонном полу было уже занято каким-то зэком.

Я сразу начал колотить в дверь, требуя положенных одеяла и матрасовки.

— Гребаный в рот, какое тебе одеяло? Жди понедельника, тогда дадут… — ответила дубачка через дверь.

Я разозлился. Вспомнив самарское КПЗ, развернулся спиной и принялся колотить по двери каблуком. Минут через пять дверь распахнулась, но, вместо ду бачки, там стояла команда тюремного SWAT — «веселых ребят» — с дубинками в руках. Дело приняло плохой оборот.

По возможности снизив тон, я попытался сказать, что требую только положенного, и повторял эти магические тюремные слова — «положено», «положенное» — несколько раз в каждой фразе. Все оказалось напрасно, никто не стал даже слушать. «Веселые ребята» скрутили за спиной руки, надели наручники — и, приложив наручники к стене, один из ментов с гиком стукнул по каждому сапогом.

Из глаз посыпались искры.

Я упал бы, если бы «веселые ребята» не держали меня в крепком захвате. Похоже, они знали, что делали. С поднятыми руками за спиной, меня оттащили на этаж выше в пустую камеру и бросили на голую шконку.

Жизнь — это полный курс по изучению боли. Высокая температура, аппендицит, зубная боль, почечная колика — и еще миллион ее разных вариантов. Я думал, что страшнее почечной колики боль просто быть не может. Нет, это была ошибка.

Боль от наручников, сжатых на голых костях рук, страшнее всего. Она тут же отключает мозг и тело, тело обваливается, как тяжелый мешок, боль стучит в голову. Сами руки теряют чувствительность, но электрический разряд от наручников бьет в темечко, не затихая ни на секунду, ударами отбойного молотка.

Весь час — максимальный срок в наручниках — я валялся на шконке, пытаясь хоть как-то ослабить их хватку. Ничего не получалось, при малейшей попытке сдвинуть наручники боль чувствовалась только сильнее и затемняла глаза. Каждая минута в наручниках отстукивала невидимыми часами в голове — хотелось кричать.

Потом я обнаружил, что плакал. От боли и беспомощности. Я был «свободный человек», и даже как арестант имел право на одеяло — но не мог и этого добиться. Я был unperson, никто.

Ровно через час «веселые ребята» сняли наручники и спустили меня назад в холодную камеру. Тут я смог глянуть на руки. Они представляли жуткое зрелище — опухшие и совершенно синие, особенно пострадала порезанная левая рука. Кольцевой шрам на ней заживал долго.

Почти тут же обнаружилась новая неприятность: шариковых ручек и конвертов, в которых я отправлял письма Любане с этапа, в мешке не было. Не нашлось и моего «тюремного паспорта» — определения суда.

Вариантов не было — в камере без меня оставался только один человек. Услышав кипеш, из соседней камеры постучали: «Земляк, у тебя там петух в хате». Я поднял соседа и приставил его к двери. Он врал, что ничего не брал, легкий шмон по карманам его бушлата тут же обнаружил и конверты, и ручки, но определения суда я не нашел.

Не знаю, как назвать то состояние — затмением или крайней степенью озверения. Я надел на плохо гнущуюся руку перчатку, напялил на нее ту самую алюминиевую кружку, которую мне подарил добрый Шаяхмет, и сунул ее под нос петуху. Он попытался вывернуться — я стукнул его между глаз.

Удар был несильным, но мы оба взвыли. Разряд боли от поврежденного сустава ударил до самого темечка, в глазах потемнело. Дай в тот момент петух мне ответку — я бы свалился на бетонный пол в нокаут.

Он же только сполз спиной по двери и начал копаться где-то в подкладке бушлата. Оттуда вынул сложенные вчетверо бумаги — мое судебное определение. Зачем оно ему понадобилось или же это был некий трюк тюремной оперчасти, тогда я еще не понял.

После этого все встало на свои места. Ситуация не предполагала к сантиментов. Я вышвырнул матрас сокамерника от батареи и положил туда свой. Петух молча устроился на нижних нарах, я надел шапку, завязав ее под горлом, и так лег спать. Ночью показалось, как будто кто-то трогает лицо, нет, не показалось — это были тараканы.

Я зажег газету и факелом осветил пространство за батареей. Оно выглядело кадром из фильма ужасов. В этом единственно теплом месте камеры бегали тысячи мелких тараканов. Не имею понятия, чем они питались и как там жили, но стоило лечь рядом, как они тут же стаями устремлялись на лицо — единственную открытую часть тела.

Не знаю, как меня не стошнило. Я привык спокойно относиться к клопам, мышам и крысам, населявшим все тюрьмы. Однако тараканы в огромном количестве все равно вызывали ужас, пусть иррациональный, ибо насекомое вроде бы и не могло причинить вред. Полночи потом, сложив газету в трубку, я выжигал их из-за батареи — погибшие падали, прочие быстро перемещались в безопасное место и застывали. Закончив свой маленький холокост, я лег спать. Вроде бы до утра меня никто не беспокоил.

Каждое утро я просыпался у батареи в простудном состоянии с температурой. На пересменке ловил пробегавшего мимо корпусного и требовал положенные одеяло и матрасовку. Все было тщетно, однако в понедельник меня все же перевели в соседнюю камеру. Там было на пару градусов теплее и даже имелся деревянный пол — но в камере не было свободных мест, так что со своим матрасом я снова устроился на полу.

Вместе со мной сидели четыре человека, все — осужденные строгого режима. Сокамерники страшно страдали от отсутствия табака. Мужики психовали, ругались. Собирали табачные крошки из щелей стола, чуть крошили веник, закатывали самокрутки — и курили эту адскую смесь. Спичек тоже не было, так что огонь добывали первобытным способом — катая вату.

Ее вытаскивали из матраса и скатывали в тонкий плотный жгут. Поверх него скручивалось еще несколько слоев ваты, потом стол освобождался от доминошек, кто-то брал в руку тапочек и начинал быстро и сильно гонять жгут по столу туда-обратно. В какой-то момент жгут разрывался пополам — из середины вился вонючий слабый дымок. Я только и радовался, что бросил курить еще в Казани.

Единственной привилегией «свободного человека» в тюрьме было то, что начальство старалось сплавить его с рук поскорей. Уже нигде меня не держали так долго, как в Свердловске.

Байкал проезжали в темноте, но поезд заметно замедлил ход и сильно сгибался на поворотах — дорога проходила прямо по скалам над озером, само водное пространство оставалось невидимым в темноте. За Байкалом пошли ряды бесконечных волнистых холмов, которые местные называли «сопками».