Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Пора! Прибоя слышен гул, / Корабль ветрила развернул… / Покину я свою страну: / Могу любить я лишь одну.

Прорезав пенных волн гряду, / Я на чужбине смерть найду, / Но, помня милый, лживый лик, / Не успокоюсь ни на миг / И сам себя не обману, / Пока люблю я лишь одну.

После приезда он снова обменялся несколькими письмами со своей сводной сестрой Августой. Он не виделся с ней, но знал, что она несчастлива. Полковник Ли, за которого она так стремилась выйти замуж, оказался повесой и игроком; десять месяцев в году он отсутствовал и появлялся только затем, чтобы поиграть на бегах в Ньюмаркете и сделать нового ребенка своей жене. «Я теряю родных, — писал Байрон сестре, — а вы увеличиваете число своих; что из двух лучше, один Бог знает…» Тон их переписки изменился. Байрон уже не был юным братом, который нуждается в поддержке. Хотя Августе было уже двадцать семь лет, он чувствовал себя гораздо старше её и относился к ней нежно, по-отечески. «Спокойной ночи, дитя», — заканчивал он свои письма. Она немножко побаивалась этого брата, незнакомого теперь и украшенного ореолом путешествия в далекие страны. «Я начала вам письмо, но потом разорвала его из страха показаться навязчивой». Но все же она писала длинные туманные послания, письма женщины, которую постоянно отрывают то крики детей, то жалобы прислуги, которой не заплатили жалованье; послания изобиловали многоточиями, восклицательными знаками, подчеркнутыми словами и фразами. Она настойчиво советовала ему жениться.

«Я рада, что вы настолько преодолели свое предубеждение против прекрасного пола, что готовы жениться: но я желала бы, чтобы моя будущая золовка обладала и другими достоинствами, кроме капиталов, хотя это, конечно, тоже совершенно необходимо».

Он ответил:

«Что до леди Байрон, когда я найду такую, которая будет достаточно богата, чтобы мне подойти, и достаточно глупа, чтобы меня пожелать, я предоставлю ей возможность сделать меня несчастным, если она сумеет. Магнит, притягивающий меня, это деньги; что до женщин, одна стоит другой; чем старше, тем лучше, так как у нас, по крайней мере, будет надежда узреть скорее её вознесение на небеса… Вы спрашиваете о моем здоровье; я сейчас умеренной худобы, что достигается гимнастикой и воздержанием. Не думаю, что я вынес что-нибудь полезное из моих путешествий, разве только поверхностное знание двух языков и привычку жевать табак».

Поза была приятная; он платил довольно жестоким одиночеством за свое право презирать мужчин и женщин, но в этом презрении были свои привлекательные стороны. Он был лорд Байрон, барон Байрон Рочдэльский, Тимон Ньюстедский, мизантроп. После смерти своего ньюфаундленда он никого не любит, только память о нем, ручную лань и трех греческих черепах. Он женится на старухе с деньгами, а что касается его имущества… Он сделал любопытное завещание: Ньюстед отойдет к Джорджу Энсону Байрону; Рочдэл должен быть продан, а из реализованного капитала огромная сумма в семь тысяч фунтов должна быть выплачена по достижении совершеннолетия Николо Жиро из Афин и Мальты; Флетчер, Джо Меррей и слуга-грек Деметриус Зограффи получали каждый по пятидесяти фунтов в год; паж Роберт Раштон — такую же сумму плюс тысячу фунтов при совершеннолетии; ньюстедскую мельницу Байрон завещал Флетчеру, библиотеку — Хобхаузу и Дэвису. Он сделал приписку:

«Я хочу, чтобы мое тело было погребено в склепе, в ньюстедском саду, без всяких обрядов и проводов, и чтобы, кроме моего имени и возраста, никакой надписи не было на могиле. Я хочу, чтобы моя верная собака осталась в этом же склепе».

Поверенные возражали против этого последнего пункта, но он настоял на своем.

Он несколько раз ездил в Лондон в октябре и в ноябре, но на Рождество вернулся в Ньюстед. Надвигалась зима, лужайки занесло снегом, аббатство, почти пустое, приобрело приятно-меланхолический вид. Двое друзей навестили его. Харнесс, хромой мальчик, которому Байрон покровительствовал в Харроу, и кембриджский товарищ Ходжсон, который готовился стать священником. Харнессу был двадцать один год, Байрону двадцать три, Ходжсону двадцать восемь. Три недели прошли очень приятно. Байрон поправлял «Чайльд Гарольда»; те двое занимались тут же. Вечером разговаривали о поэзии, о религии. Байрону после его путешествий казалось, что у него вполне определенный взгляд на религию: «Если где-нибудь на Тимбукту, в Отайхете или на какой-нибудь Terra incognita [27] Неизвестная земля (лат.). люди, никогда не слышавшие о Галилеянине и его пророке, могут войти в царство небесное, зачем тогда нужно христианство? Если же они не могут спастись, почему тогда не все христиане? Все-таки это немножко жестоко посылать человека проповедовать в Иудею и оставлять громадную часть вселенной — негров и прочих — такими же черными, как их кожа, без единого луча света, который им помог бы чуточку подняться. Кто же поверит, что Бог захочет осудить людей за незнание того, чему их никогда не учили?»

Ходжсон, несмотря на то, что готовился в священники, находил, что сдвинуть Байрона с его метафизических позиций довольно трудно, потому что Байрон, собственно, не занимал никакой позиции: «Я не платоник, я вообще никто, но я бы предпочел быть кем угодно, только не принадлежать ни к одной из этих семидесяти двух сект, которые готовы разорвать друг друга во имя любви к Господу… А что касается вашего бессмертия, если мы должны ожить, зачем тогда умирать? Вы говорите, наши скелеты должны восстать из гроба в один прекрасный день, да стоят ли они того? Во всяком случае, сети мой скелет воскреснет, я надеюсь получить пару ног получше той, что мне была дана в эти последние двадцать два года, или меня, а уж это как-то очень нелепо, совсем затолкают в этом хвосте, который образуется перед раем».

После каникул гости уехали, и он остался один, покинутый даже своими любовницами-служанками, ибо он только что открыл, что одна из них, к которой он немножко привязался, обманывала его с каким-то парнем. Событие ничтожное, если бы он не почувствовал себя невероятно задетым.

— У меня к вам просьба, — сказал он Ходжсону, после того как посвятил его в эту трагедию, — никогда не говорите мне о женщинах, ни в одном письме, и даже не напоминайте мне о существовании этого пола.

Нет, действительно в мире не было ни одного существа, на которое можно было опереться… Он с грустью вспоминал веселые крики маленьких итальянцев под апельсиновыми деревьями у памятника Лизикрату. «Я становлюсь нервным… Ваш климат убивает меня; я не могу ни читать, ни писать, ни развлекаться, ни развлекать других. Дни без работы, ночи без отдыха; у меня очень редко бывает какое-нибудь общество, а когда бывает, я от него бегу». Что делать в этом зимнем могильном Ньюстеде? Продолжать «Чайльд Гарольда»? Ему нужно солнце и голубое небо: «Я не могу описывать пейзажи, которые мне так дороги, сидя у тлеющих углей».