Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Обширное светское общество (говоря словами Байрона, четыре тысячи людей, которые бодрствуют, когда все остальные спят) подвержено быстрым сменам восторга и отвращения; среди этих мужчин и женщин, встречающихся каждый день, каждый вечер, новая звезда славы совершает свой путь с молниеносной быстротой. К тому же это был момент, когда им нужно было восхищаться. Французская революция и Бонапарт посеяли в сердцах тысяч молодых европейцев большие надежды, которые Наполеон обманул. В Англии чувство пустоты жизни ощущалось особенно сильно: общество пресытилось удовольствиями, потому что они слишком легко доставались, пресытилось военным честолюбием, потому что слишком долго длились войны, и, наконец, в силу слишком долгого господства консервативной власти пресытилось и политическим честолюбием.

Поэты недостаточно талантливые или слишком робкие не могли выразить этого тайного разочарования. «Чайльд Гарольд» явился первым отголоском печального скептицизма обманутого поколения. Наконец-то искусство соприкоснулось с жизнью! Наконец-то молодой англичанин, современник, родственный своим читателям, показал им Европу 1812 года. Для людей, оторванных в течение десяти лет от жизни материка, рассказ о путешествии в Албанию и к сулиотам казался более увлекательным, чем рассказ о путешествии в Индию или на остров Тихого океана. Политические заметки автора к «Чайльд Гарольду» восхищали своей смелостью и новизной. Это была поэма моря, и потомки викингов, отрезанные от материка континентальной блокадой, вдыхали в ней ветер, пропитанный солью, которой им начинало недоставать. Нападки консервативных критиков помогали успеху Байрона. Выступление «Куортерли ревью», осуждавшего Байрона за то, что он отзывался с презрением о «ремесле наемных убийц», казалось просто смешным: «С глубокой тревогой мы спрашиваем себя, таковы ли должны быть взгляды пэра королевства на британскую армию?» Достаточно уже в течение двадцати лет исповедовали поэты узаконенное благоразумие. Неизбежно в истории страны наступает момент, когда люди, даже благоденствующие в заведенной рутине, утомляются ею. «Чайльд Гарольд» появился как раз в такой момент в жизни Англии.

Нередко случается, однако, что автор произведения, имевшего успех, разочаровывает публику. Но здесь, напротив, — автор оказывался достойным своего творения. Он был отпрыском старинного рода, и свет был благодарен ему за то, что он украшал гением этот класс общества. «Он был молод, красив; серо-голубые глаза сверкали жизнью из-под длинных ресниц…» Бледный цвет лица казался почти прозрачным… Рот, как у очаровательной женщины, чувственный и капризный. «Даже его физический недостаток только повышал интерес к нему. Мрачная история его героя — это его собственная жизнь. Разве не известно было, что он, подобно Чайльд Гарольду, вернулся из путешествия в Грецию, Турцию!» Ему приписывали и постоянную мрачность, и склонность к уединению, и несчастья Чайльда. В произведении искусства чувства, которые оно выражает, должны производить впечатление реальных; но насколько это впечатление сильнее и естественнее, если читатель, прав он или нет, убежден, что это чувства самого автора.

Весь город говорил только о Байроне. Толпы знаменитейших людей домогались, чтобы быть ему представленными, оставляли свои визитные карточки. Кареты, стоявшие у подъезда отеля на Сент-Джеймс-стрит, мешали движению. В издательстве показывали экземпляр «Чайльд Гарольда», который принесла переплести принцесса Шарлотта, дочь регента. Сам регент выразил желание, чтобы ему представили Байрона, и долго беседовал с ним о поэтах и поэзии. На великосветских обедах неумолчно звучало беспрестанно повторяемое: «Байр’н, Байр’н». В то время в каждом сезоне царил непременно свой политический, военный или литературный лев. На вечерах 1812 года Байрон повсюду был львом, не имевшим соперников.

Женщины с замиранием сердца представляли себе обширное аббатство, преступные страсти и мраморное сердце «Чайльд Гарольда», недоступное и потому особенно желанное. Они сейчас же повели на него атаку. Они боялись его и наслаждались своим страхом. Леди Росберри, беседуя с ним, почувствовала внезапно такое сердцебиение, что едва могла ему отвечать. А он, угадывая производимое им впечатление, пробовал гипнотизирующую власть своего взгляда исподлобья. Даллас слышал однажды, как он вслух читал своего «Чайльд Гарольда». Несомненно, он хотел отыскать в себе то, что так восхищало других. «Я убежден, — предрекал Даллас, — что его юношеская меланхолия рассеется теперь на всю жизнь».

Даллас ошибался. Эта меланхолия была неотъемлемой чертой героя, которым так восхищались читатели поэмы, и Байрон это чувствовал. Он знал, что, приглашая его, все стремятся увидеть Чайльд Гарольда, и он являлся в гостиных мрачный, надменный, маскируя холодной сдержанностью наследственную застенчивость Байронов. «Лорд Байрон, — писала леди Морган, — холоден, молчалив и сдержан». Он уже не твердил про себя в отчаянии, как во времена Элизабет Пигот, «раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…», когда его представляли даме. Но сухим тоном, которым произносилось несколько отрывистых слов, маскировалось мучительное волнение. В этом новом для него мире, оживленном и красочном, который так шумно приветствовал его после столь долгого пренебрежения, у него не было ни родных, ни друзей. Все эти мужчины и женщины, казалось, знали друг друга с детства, они называли друг друга уменьшительными именами, прозвищами. Он ничего о них не знал. Он боялся показаться смешным своими манерами, своим увечьем, и самый этот страх увеличивал его обаяние, чего он не подозревал. Когда все другие танцевали, он держался в стороне из-за своей хромой ноги и, стоя неподвижно в золоченой нише дверей, казался живым воплощением своего героя, когда тот, стоя на палубе корабля, смотрел на далекие волны.

Мур за время своей короткой дружбы с Байроном привык видеть в нем веселого товарища, способного по-детски смеяться, и пробовал вышучивать его торжественно-мрачный вид; Байрон отрицал, что это поза. Нет, это не напускная мрачность. Он действительно разочарован. А веселость — это только внешне. Он чужой в этом светском обществе. Его уверяли, что он завоевал его. Он сомневался. С трудом верил в успех своей поэмы. Хобхауз с грубой откровенностью говорил ему:

— После Попа нечего больше делать.

Байрон был того же мнения. Классики в глубине души, они оба считали, что успех «Чайльд Гарольда» объясняется увлечением публики болезненными страстями героя, но скоро здравый смысл восторжествует, и Байрона покинут, чтобы вернуться к Попу.

Однако байроническая лихорадка продолжала расти в течение всего сезона. «Предмет разговоров, любопытства, энтузиазма в последнее время — это не Испания, не Португалия, не патриотизм, а лорд Байрон, — писала герцогиня Девонширская, — поэма его у всех на столе, и всюду, где он ни появляется, за ним ухаживают, расточают ему похвалы и превозносят его. Он бледен, у него болезненный вид, сложен плохо, но лицо прекрасно; одним словом, он — единственная тема разговоров. Мужчины ревнуют к нему, а женщины ревнуют друг к другу». Редких счастливцев, знакомых с ним, Роджерса, Тома Мура, лорда Холлэнда, осаждали просьбами представить Байрону. Девочка-подросток, Элизабет Баррет, всерьез мечтала переодеться мальчиком, бежать из дому и поступить к лорду Байрону пажом. На светских обедах женщины старались поменяться местами, чтобы сидеть рядом с ним. Роджерс посмеивался над ухищрениями высокородных леди, которые, приглашая его на обед, прибавляли в постскриптуме: «Умоляю вас, не можете ли вы привести с собой лорда Байрона?» Удивительная судьба бедного калеки, который всего несколько лет назад в Ноттингеме бережно носил пиво доктору-шарлатану.