Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Он начал находить в жене некоторые достоинства. В продолжение этих ужасных недель в Эльнеби она работала для него: переписывала «Еврейские мелодии», которые он сочинял для музыканта Натана. Иногда они говорили о том, что читали. Аннабелла была неглупа, если бы только не была его женой… Но как же возможно было не считать её ответственной за эту увесистую скуку супружества? Что может быть более отвратительным для человека, который был свободен, чем увидеть себя в плену у тестя и тещи, когда он никогда не был пленником даже собственных родителей? Не без ужаса увидел Байрон снова в Сихэме «моего папа сэра Ральфа». Старый баронет со своими розовыми щеками был, в сущности, добряк, но у него были поистине досадные привычки и неисправимая страсть без конца повторять свой нехитрый запас шуточек. Была, например, любимая шутка насчет бараньего жиго, и он требовал подавать жиго к столу несколько раз в неделю только для того, чтобы можно было повторить эту шутку. Оставаясь наедине с Байроном, декламировал ему свои речи, с которыми выступал недавно перед плательщиками налогов Дюрхэма. «Я сейчас слушаю монолог, который моему тестю угодно называть разговором. Однажды он сыграл мне на скрипке, и я немножко отдохнул». Иногда, потеряв терпение, Байрон внезапно вскакивал и оставлял тестя «заканчивать свои рацеи перед бутылками, которых он, по крайней мере, не может усыпить». Он уходил в свою комнату, погружался в мечты, но звонили к чаю, и нужно было опять возвращаться в «лоно». «Сейчас, — писал он МУРУ, — надо идти к чаю, будь он проклят, этот чай. Я хотел бы, чтобы это было бренди Киннера…» Неловкая — а может быть, ревнивая — Августа забавно посмеивалась в письмах над этим прирученным Байроном. Вечером в гостиной, где совершилось его бракосочетание, он безобразно зевал, потому что это время, такое приятное в Лондоне, в Сихэме было самым усыпительным.

Если тесть и теща ему надоедали, то Аннабелла, напротив, стала союзником и прибежищем. Он называл её теперь Pip. «Вы, мой любезный Пип, чудная девушка из рода Пипов и лучшая женщина на свете», — сказал он ей однажды вечером, когда она принесла ему лимонада в постель. Время от времени все же происходили престранные инциденты. Как-то они играли в буриме, и Байрон предложил послать исписанные бумажки Августе, которую это позабавит. Жена сказала:

— Я поставлю крестик на вашей бумажке, чтобы отличить от моих.

Он побледнел:

— Ах, нет, не делайте этого, вы напугаете её до смерти.

И она провела всю ночь в размышлениях, что бы мог означать этот крестик.

На пляже он становился веселым и простодушным товарищем. Там был большой утес, который называли «Пуховой постелью». Это было излюбленное место их прогулок. Байрон предлагал Аннабелле взбираться на этот утес наперегонки и обгонял, так как очень ловко бегал. В эти минуты к нему, как она говорила, возвращалось его детство, и он действительно напоминал шаловливого, невинного ребенка. Иногда он говорил о себе в третьем лице, как дети. И, когда на него находила грусть, говорил: «Байрон — чижик… ах, да — он чижик!» И с горечью: «Бедный Байрон, бедный Байрон». Аннабеллу трогал безнадежный тон, которым он произносил эти слова. К концу их пребывания в Сихэме он однажды ночью сказал: «Мне кажется, я вас люблю!» И это не было невозможным. Она становилась привычной и необходимой. Она уже знала его подпрыгивающую походку, пистолеты в изголовье, запрещенные темы. Прожив несколько месяцев в Сихэме, может быть, он и привык бы к этой рутине, как раньше привыкал к другим.

Байрон — Муру: «Я в таком монотонном и застойном состоянии — занят поеданием фруктов, разгуливанием, несноснейшей игрой в карты, попытками читать старые альманахи и журналы, собиранием раковин на пляже, рассматриванием, как растет чахлая смородина в саду, — что у меня нет времени, да и сообразительности написать вам еще что-нибудь… Моя супруга и я живем в полном ладу. Свифт говорит, что «ни один рассудительный человек никогда не женился», но для дураков, полагаю, это самое амброзиальное состояние. Я продолжаю думать, что нужно было бы учредить супружество по контракту, но уверен, что возобновил бы свой по окончании, даже если следующий срок был бы в девяносто девять лет».

Было решено, что весной Байроны поедут в Лондон. 9 марта коляска снова увозила их из Сихэма. Байрон хотел один остановиться у Августы в Сикс-Майл-Боттоме, но жена настояла на том, что и она заедет с ним. Августа долго колебалась, принимать их или нет. Дом был невелик, и она не знала, уедет ли полковник. Наконец все-таки пригласила их. В экипаже, едва они выехали из Сихэма, Байрон дал волю своему дурному настроению. «Почему это ваша мать, когда мы уезжали, поручила вас моему покровительству? Что она хотела сказать? Разве вы сами не можете позаботиться о себе? Я не хотел ехать с вами в этот раз». Аннабелла сказала, что ей хотелось навестить Августу. «Августа — дура, — ответил он и потом мрачным тоном повторил: — Ах, да, Августа — дура». К вечеру он сделался несколько ласковее: «Вы вышли за меня, чтобы сделать меня счастливым — не правда ли? Ну так вот — вы сделали меня счастливым».

Августа приняла их спокойно. Она не сказала ни слова и не обняла свою невестку. Обе женщины вместе поднялись наверх, и там Аннабелла первая поцеловала Августу. После обеда Байрон попросил бренди, начал пить и посоветовал своей жене лечь спать. «Мы можем провести время и без вас, красавица моя», — сказал он, а потом, когда вернулся к себе, прибавил: «Теперь, когда она со мной, вы видите — я во всех случаях могу обойтись без вас. Я ведь говорил, что вы сглупили, когда захотели приехать сюда, и было бы гораздо лучше, если бы отказались от этого». Эта сцена показалась Аннабелле совершенно необычайной. Ей пришло в голову, что Байрон был влюблен в Августу, но та оттолкнула его. На другой день Августа приняла их с тем же необычайным спокойствием. «Ну, guss, — сказал Байрон, — я стал весьма нравственным человеком, не так ли?» Августа как будто немного сконфузилась и сказала: «Да, я уже заметила некоторый прогресс».

Все это время Августа была очень добра по отношению к Аннабелле. Казалось, словно Байрон преследовал ее, а ей хотелось спастись, но в то же время она его боялась. Он позволял себе самые откровенные намеки: «We must fly, we must part… [41] Нам нужно бежать друг от друга, расстаться… (англ.) Вы припоминаете, guss, когда я написал вам эти стихи?» Аннабелла была поражена нежным и глубоким выражением его лица, когда он смотрел на маленькую Медору. «Вы знаете, что это моя дочка?» — сказал он, показывая на малютку. Но так как она была его крестницей, фраза могла показаться довольно естественной. Он заказал в Лондоне две брошки с волосами его и Августы. Обе брошки были сделаны в виде букв и крестов: А-В-+++. Одну отдал Августе и, кивнув на Аннабеллу, сказал: «Ах, если бы она только знала, что это такое». Но леди Байрон не хотела знать. Ей казалось, что её долг отгонять, насколько возможно, это ужасное подозрение. Она испытывала «ужас и безграничную жалость». Она торжественно обещала себе никогда, ничем не обнаруживать ни в чем, что у неё могла появиться подобная мысль [42] Судя по документам, представляется, что у леди Байрон в это время уже возникли подозрения касательно отношений Байрона с его сестрой. Что же до Байрона и Августы, то они, несмотря на его неосторожные намеки, находились на этот счет в удивительной уверенности, что никаких подозрений быть не может. Действительно, в переписке 1816 года между леди Байрон и миссис Ли леди Байрон писала своей золовке, что, «начиная с первых недель её супружества, эта мысль чуть не довела её до безумия». Августа 15 июля 1816 года ответила: «Иллюзия, о которой я вам говорила, заключалась в полном неведении того, что вы в состоянии хотя бы допустить, что я являлась причиной ваших страданий или увеличивала их… Я припоминаю теперь «некоторые обстоятельства», на которые вы намекаете. Вы могли бы к этому добавить еще многое, что было бы мне так же непонятно. Все это для меня словно ужасный сон… Мне нередко казалось, что я должна была вам слепо довериться. Но в тех обстоятельствах мне казалось, что мой долг сохранить эту тайну». Мы читаем также в дневнике леди Байрон: «Она (Августа) говорила мне, что ей никогда ничего не приходило в голову относительно моих подозрений, исключая тот случай летом 1815 года, когда я с очевидностью старалась удалить её от нас. Но она часто замечала Байрону, что тот говорит при мне такие вещи, которые всякой другой женщине открыли бы глаза. Он успокаивал ее, когда она выражала ему свои опасения». (Прим, авт.) .