Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Автограф рукописи третьей песни «Чайльд Гарольда».

Темно-зеленые пастбища, бесчисленные колокольчики в стадах, пастухи, стоящие неподвижно на далеких вершинах, которые, кажется, принадлежат скорее небу, чем земле, последние скатерти почерневших снегов, которых не растопило лето, — все это напоминало Байрону его каникулы из детства в Шотландии. «Это похоже на сон, — сказал он Хобхаузу, — слишком блестяще и слишком дико, чтобы быть действительностью». Ему нравились ледники, волнистая поверхность которых напоминает какую-то окаменевшую бурю, водопады, чьи гривы из пенистых нитей света вызывали образ гигантского белого коня, того самого, быть может, на котором скачет апокалипсическая Смерть. И тяжелые сернистые облака, ползущие по краю пропастей, словно пена адского океана. Среди этих необыкновенных пейзажей Байрон думал об Августе и во время всего путешествия вел для неё дневник:

«Вчера, 17 сентября 1816 г., отправился (с Хобхаузом) в горы побродить. Буду вести коротенькие записи для моей сестры Августы.

— Музыка коровьих колокольчиков на пастбищах, пастухи перекликаются с утеса на утес, играют на свирели, бродя по склонам, которые кажутся почти недоступными, — все это показывает вживе то, что я раньше только слышал или воображал о пастушеской жизни… Это чисто, без всякой примеси — одиноко, дико и патриархально… В этот миг я населяю душу природой.

— Девять часов. Ложусь спать. Хобхауз в соседней комнате стукнулся головой о дверь и, ясное дело, проклинает все двери на свете. Сегодня не устал, все же надеюсь уснуть. Внизу болтают женщины. Прочел французский перевод Шиллера. Покойной ночи, дорогая Августа.

— Гринденвальд. Звездный свет, очень красиво, но чертовская тропинка. Впрочем, это неважно, добрался благополучно, небольшая гроза… Прошел через целый лес совершенно засохших сосен, голые стволы без коры, безжизненные ветви. Все это уничтожено за одну зиму — это зрелище заставило меня подумать о самом себе и о моей семье.

— Дорога из Берна во Фрибург. Купил собаку — очень некрасивую, но очень злую; большое достоинство в глазах её хозяина да и в моих. Она куцая, её зовут Мутц.

— Мне повезло во время этой прогулки (тринадцать дней) — как в отношении погоды, так и в отношении выбора спутника… Готов был совершенно удовлетвориться. Люблю Природу и преклоняюсь перед Красотой. Могу переносить усталость, лишения мне скорей приятны, видел несколько пейзажей, самых благородных в мире. Но среди всего этого — горькие воспоминания и всего более о моем недавнем и наиболее интимном разочаровании, воспоминания, которые идут за мной через жизнь; они грызли меня все время среди этого путешествия. Ни музыка пастухов, ни грохот лавин, ни буря, ни горы, ни ледники, ни лес, ни облако — ни на одну минуту не облегчили тяжести, которая давит мне сердце, и не позволяли мне освободиться от моего несчастного «я» — в могуществе, силе и славе всего того, что было вокруг меня, подо мной и надо мной.

— Я вне упреков, и для всего есть свое время. Я выше желания мстить, да, кроме того, не знаю такой грозной мести, которая была бы достаточна для всего, что я перестрадал. Придет час, и то, что я чувствую, почувствуют и другие… Но довольно об этом. Вам, дорогая Августа, посылаю этот дневник, который вел для вас, — о том, что видел и испытал. Любите меня так, как вы любимы мной».

В августе Байрона посетил на Диодати Льюис, автор «Монаха». Перевел ему несколько мест из «Фауста» Гёте. Тема не могла его не тронуть. Вопросы, которые Фауст задавал Вселенной, пакт с чертом, потеря Маргариты — разве это не было его собственной историей? Но если б он, Байрон, был творцом «Фауста», он сделал бы его более мужественным и более мрачным. С какой стати дрожать перед духами? Человек, настоящий человек, не боится их и не боится смерти.

Всякое творение вырастает из толчка, который оплодотворяет благодарную почву. Почва у Байрона была готова: это раскаленная масса невыраженных чувств, ужаса, любви, желаний, сожалений — лава, которая еще раз грозила уничтожить все. Из шока, созданного чтением «Фауста» и альпийскими пейзажами, выросла большая драматическая поэма «Манфред». Он написал два первых акта в двенадцать дней во время путешествия. Пейзажи, которые он описывал прозой в дневнике для Августы, превратились после легких изменений во фрагменты новой драмы и смешались со скорбными признаниями. Все живые сцены путешествия, встреча с охотником, пастух, играющий песню на свирели, — все это теперь вошло в поэму, сюжет которой был достаточно неопределенным, чтобы вместить все.

Манфред, синьор в феодальном замке на Альпах, предавался магическим наукам; он богат, учен, но душу его как будто терзает память о былом преступлении. В первой сцене, весьма фаустической, он вызывает духов земли, океана, гор, света. «Чего ты хочешь от нас, сын земли?» — спрашивают духи Забвения. «Чего? — Того, что есть во мне…» — отвечает Манфред. Что же в нем есть? Это предоставляется угадать. Сожаление о женщине, Астарте, которую он потерял и с которой вновь хотел бы соединиться, желание отомстить другой женщине, которую он, однако, не называет. Против этой последней таинственный голос произносит ужаснейшее заклятие — и так как Байрон не может покинуть самого себя и забыть о своем «я», намеки ясны для нас и символы прозрачны. И мы знаем, что Манфред — это Байрон, Астарта — Августа, а объект заклинаний — Аннабелла.

Затем Манфред умоляет колдунью вызвать для него Астарту. Он так описывает ее:

«Я любил ее, и я её погубил» — вот тайна отчаяния Манфреда, как и самого Байрона. И Байрон голосом Манфреда кричит о своих страданиях, слишком хорошо спрятанных под маской спокойного хозяина Диодали и вежливого визитера Коппе.