Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Каролине страстно хотелось знать, что скажет Байрон о её книге. Он написал маленький стишок:

Он находил, что если бы романистка написала просто то, что было на самом деле, роман был бы много романтичней и занятней. «Что касается сходства, — добавлял он, — портрет не может быть удачным — я слишком мало ей позировал».

Отсутствующие подобны мертвым… Но иногда мы живем гораздо больше с мертвыми, чем с живыми. Что такое была Клэр, живая любовница, по сравнению с этими требовательными тенями? Она приходила каждый вечер на Диодати к своему возлюбленному и уходила на заре по виноградникам, возвращаясь в дом Шелли. Она была беременна и очень угнетена. Работала для Байрона, переписывала «Шильонского узника» и новые строфы «Чайльд Гарольда». Надоедала ему и раздражала. Женщина, лишенная нравственности, бросившаяся ему на шею из-за каприза синего чулка… Она ждала ребенка от него? Пусть. Он воспитает его. Ребенок — это отпрыск рода Байронов, и, может быть, он будет дорог ему, так как Аду у него отняли. Но он не хотел больше видеть мать.

Шелли питал к Клэр нежную, братскую привязанность, и тон, которым Байрон говорил с ней, казался ему невыносимым. Он продолжал восхищаться поэтом, блеск и легкость которого изумляли его вплоть до самоуничижения, но человек беспокоил и раздражал его. Либерал в теории, Байрон придавал немалое значение происхождению; для него было не безразлично, что Шелли был сыном баронета, и он всегда давал чувствовать, что сам он — лорд. В его манере говорить о женщинах было что-то высокомерное и равнодушное, и это шокировало Шелли. А Байрон, со своей стороны, считал бесчеловечными логические построения друга. Этот резкий голос утомлял его; иной раз, склонный к подозрительности, он сомневался в чистоте Шелли. Он называл его Змием… «Мефистофель у Гёте называет змея, который соблазнил Еву, «моя тетушка, знаменитая змея», и я всегда думал, что Шелли не кто иной, как один из её племянников».

Хобхауз и Скроп Дэвис сообщали о своем приезде. Как это освежительно услышать неотразимо заикающегося Дэвиса, забыть о Вордсворте и пантеистической любви и поболтать о вечеринках Киннера. 20 августа Шелли уехали, увозя с собой Клэр. Через несколько дней Байрон написал Августе: «Не ругайте меня — что я мог сделать? Неосторожная девица, вопреки всему, что я мог бы сделать или сказать, пожелала следовать за мной или, лучше сказать, предшествовать мне, — потому что я её нашел уже здесь; и чего я только не делал, чтобы уговорить её уехать отсюда, и вот она наконец уехала. Теперь, дорогая, говорю тебе по правде, что я не мог помешать этому, что я сделал все, что мог, и мне удалось положить этому конец. Я её не любил, да и вообще у меня нет наличного запаса любви для всякого встречного-поперечного, но не мог же я разыгрывать стоика перед женщиной, которая отмахала восемьсот миль, чтобы я перестал философствовать. Ну, теперь вы знаете об этом столько же, сколько и я, а история эта кончена».

Посланники дружбы, Скроп Дэвис и Хобхауз, приехали в конце августа. Они были в восторге от дома и вида Юрских гор. Привезли с собой всякие вещи из Англии, которые изгнанник просил в каждом письме: магнезию, палку с клинком и красный зубной уэтговский порошок. Они с удовольствием отметили, что друг их выглядит лучше, на лице нет больше той желтизны, которая была у него в Англии. Он казался успокоившимся, в манерах, даже чересчур спокойных, замечалось усилие, которое ему приходилось делать, чтобы скрыть мрачное волнение своих страстей, но много было уже и то, что он мог сдерживаться. В Лондоне рассказывали, что он развращал гризеток из самых низов и что Августа сопровождала его, переодетая пажом. Хобхауз нашел, что жизнь на Диодати превосходит своей невинностью все на свете, и послал благоприятный бюллетень миссис Ли: «Ваш брат обращает большое внимание на декорум и живет, не оскорбляя ни господа Бога, ни мужчин, ни женщин… Его здоровье значительно улучшилось, не видно больше ни бренди, ни магнезии, ни бессонниц и нет больше этих содовых потопов. Ни грубости, ни извращенности, даже его крики прекратились; он кажется таким счастливым, каким и должен был бы быть. Вы понимаете, что я хочу сказать, — таким счастливым, каким может быть благородный и чувствительный человек после катастрофы, во время которой такое обвинение, ложно или истинно, было возведено на него».

Хобхаузу, конечно, захотелось осмотреть страну. Три мушкетера Тринити вместе с Полидори отправились в Шамони, к Монблану. Байрон не без труда прыгал по ледникам. В гостинице Монтавера в книге гостей они нашли подпись Шелли, за которой шли слова «афей и философ», написанные по-гречески. «Я думаю, — сказал Байрон, — что я окажу услугу Шелли, если зачеркну это», что и сделал тут же. На обратном пути Байрон затащил своих друзей в Коппе, где они были счастливы повидаться с мадам де Сталь, Бонштеттеном и Шлегелем. Хобхауз только что прочел «Адольфа»; он сказал мадам де Сталь, что узнал некоторые её выражения: «светлячки на мертвых листьях светят как будто только для того, чтобы показать, что вокруг все мертво и сухо». Мадам де Сталь обернулась к Бонштетгену и сказала ему: «Очень мило, не правда ли?» Хобхаузу очень понравилось в Коппе.

Байрон передал не без робости своим друзьям рукопись третьей песни «Чайльд Гарольда». Но Хобхауз, который не жил с Шелли, был очень удивлен: «Тут есть прекрасные места, но я не знаю, смогу ли полюбить это так же, как первые песни. Здесь какая-то таинственность и метафизика». Что же до «Стансов к Августе», которые ему Байрон тоже показал, он нашел их плаксивыми, скучными и пародировал их самым безжалостным образом:

Действительно, разговаривать с Хобхаузом о чувствах было довольно трудно.

Скроп Дэвис уехал первым, увозя с собой отшлифованные камни, агаты, хрустальные ожерелья, которые Байрон накупил в Шамони для своих племянниц Ли и для дочки Ады — «своего сокровища». Это была самая выдуманная из всех его привязанностей — маленькая девочка, которую он видел два раза, но которую как-то по-своему любил. Через несколько дней после отъезда Дэвиса отправили несчастного Полидори; он был не лишен благородства, но тщеславие делало его невыносимым. Хобхауз, который любил безжалостно ставить точки над «i», заметил, что он предрекал это; оставшись теперь вдвоем с Байроном на Диодати, он предложил предпринять новую прогулку в горы и осмотреть Юнгфрау.