Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Байрон, мало расположенный к метафизике, наполовину соблазняясь, наполовину насмешничая, слушал этот дискурс о пантеистической любви. Потом, когда наступала его очередь говорить, он выдвигал более мрачную доктрину, «методистскую, кальвинистскую, августинскую». Нет, дело было не так просто, как этого хотел, как в это верил Шелли. Зло существовало, это был грех. В своей собственной душе он видел зрелище конфликта, для которого не находил разрешения. Он принес несчастье многим женщинам, хотя некоторых любил, других уважал. Он-то хорошо знал, что люди и сложны и несчастны. Слишком чистый Шелли не знал ни мужчин, ни женщин. Менее проницательный, чем Байрон, и, может быть, менее строгий к самому себе, он, поддаваясь искушению, называл это добродетелью. У Байрона был слишком точный ум, чтобы он мог закутывать свои ошибки золоченым туманом доктрин. Он считал, что человек недобр. Сходясь с Шелли в том, что надо стремиться к свободе народов, он не верил, что для этого достаточно произносить неопределенные и великодушные фразы. Он хотел героического действия, но действия определенного, — вот для такого-то определенного народа, видимого и существующего. Его отвращение к обществу было совсем не таким, какое высказывал Шелли, ненавидя мир, выдуманный им, и ничего не зная о настоящем мире. Реалистический Байрон бежал от общества, которое когда-то хотел завоевать. Он говорил: «Я не люблю мир, и мир не любит меня», — но жалел об этом. Для Шелли жизнь была простой задачей, это было борение добрых сил, которые, как он верил, жили в нем, с миром, ему чуждым. В нем не было раздвоенности, он знал только одного Шелли. Байрон же знал многих Байронов, и для него все это было внутренним конфликтом. Конфликт между Байроном — Мэри Чаворт и Байроном — леди Мельбурн, между сентиментальным человеком и циником, между нежностью и гордостью, между конформистом и бунтовщиком — между одним из самых великодушных и одним из самых жестоких существ. Непоколебимая судьба, принуждавшая его к поступкам, о которых он потом сожалел, не была творением его рассудка. Он не верил, подобно Шелли, во всемогущество человека, который может переделать мир; вокруг него, он чувствовал, существовали божественные и дьявольские силы. Шелли, расписываясь в книгах гостиниц, приписывал к своему имени — «афей» [47] Атеист. . Для Байрона творец существовал, но творение было злым. Каин имел основание жаловаться на бога иудеев. Прометей — проклинать Юпитера, и он, Джордж Гордон Байрон, невинная жертва роковой своей крови, и он тоже был из расы великих бунтовщиков.

Так сменяли друг друга эти два голоса. Байрон, вполне признавая в Шелли самые высокие достоинства, иногда очень раздражался его непониманием реальных вещей. Шелли жаловался Мэри на то, что мышление Байрона носит светский и аристократический характер. Но они стали такими неразлучными друзьями, что Полидори, который ревновал к Шелли, занявшему его место в жизни Байрона, мечтал вызвать Шелли на дуэль.

Хобхауз был прав, когда не советовал Байрону брать с собой Полли-Долли. Маленький лекарь стал невыносим. Он считал себя вправе вмешиваться в самые тонкие споры и портил все. У него возникали ссоры с женевскими обывателями, которые Байрон должен был улаживать. Байрон проявлял по отношению к нему необыкновенное терпение, называя его «младенцем и младенческим доктором Полли-Долли». Он говорил, что большая часть его жизни уходит на то, чтобы ухаживать за собственным медиком.

Около 2 июня Шелли с Байроном отправились вдвоем на прогулку по озеру; им посчастливилось оставить доктора Полидори на Диодати, так как он стер себе ногу. Во время этого путешествия поэты были застигнуты бурей у Мейери. Байрон разделся и, так как Шелли не умел плавать, предлагал спасти его. Шелли отказался, уселся на дно лодки и сказал, что он потонет, не сопротивляясь.

Они посетили вместе родину Руссо, вполне довольные друг другом, хотя ритм их жизни был очень различен. Шелли, вставая с солнцем, обходил горные тропинки, Байрон поднимался к полудню и не любил ходить. Но им нравилось перечитывать «Новую Элоизу» среди тех ландшафтов, где она была написана. Они оба были взволнованы Шильонским замком. «Я никогда не видел, — писал Шелли, — более ужасного памятника той холодной и бесчеловечной тирании, которую человек находит удовольствие проявлять над человеком». В камере Бонивара, где Байрон вырезал свое имя, они попросили рассказать им историю этой жертвы тиранов, и Байрон в одну ночь написал «Шильонского узника», в то время как Шелли сочинял «Гимн духовной Красоте». За время этого путешествия Байрон добавил немало строф к «Чайльд Гарольду». Иные были посвящены Руссо, иные Кларансу, «нежному Кларансу, родине истинной любви», другие Лозанне Гиббона и Фернею Вольтера. Байрон сорвал себе веточку акации, той самой, под которой Гиббон смотрел на Монблан, написав последнюю фразу своей книги. Шелли не захотел последовать его примеру, боясь оскорбить другое имя, более высокое, имя Руссо.

Джон Кэм Хобхауз. Гравюра с рисунка А. Вивелла.

Констанция Спенсер Смит. (Флоренс из Чайльд-Гарольда.)

Лиссабон. Гравюра Э. Финдена.

Али-паша. Гравюра В. Финдена с рисунка Ф. Стоуна.

Дом в Янине, где в 1809 году жил поэт.

Байрон при дворе Али-паши в Янине. 1809. Рисунок приписывается Ф. Стоуну.

Афины во времена Байрона.

Тереза Макри, Афинская Дева. Байрон в албанском костюме.

Мыс Сунион.