Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Когда он входил в палату лордов, вслед ему раздавались оскорбительные замечания; в самом собрании никто не говорил с ним, исключая лорда Холлэнда. Газеты тори сравнивали его с Нероном, Гелиогабалом, Генрихом VIII и с самим дьяволом. Роджерс, его садистский друг, считал своим долгом держать Байрона в курсе самых ругательных статей: «Я уверен, — говорил он, входя в комнату Байрона с газетой в руке, — что тут есть еще какой-нибудь выпад против вас, не обращайте на это никакого внимания». Он разворачивал газету и начинал читать вслух, поглядывая время от времени, как это действует на Байрона. Однажды статья заканчивалась так: «Что же до этого поэтишки, этого пренеприятного субъекта, мистера Самуэля Роджерса…» Роджерс вскочил и швырнул газету. «Это, должно быть, каналья Крокер», — сказал он и посоветовал Байрону вызвать автора на дуэль.

Либеральные салоны не решались его защищать. Его личная жизнь была жизнью его касты и его времени, но он совершил непростительную ошибку, создав себе из этого славу. Леди Мельбурн когда-то предостерегала по поводу его цинизма. Теперь она уже не могла его спасти. Леди Джерсей, мужественный друг, пробовала пойти против течения и устроила бал, на который пригласила Байрона и Августу. Но едва брат с сестрой появились, гостиные опустели. Бедная леди Джерсей! Ни нежный цвет её лица, ни коралловое ожерелье, ни живость её очей, ни остроумие, ни прекрасные её руки не помогли ей в этот день победить ненависть. Кроме нее, нашлась только одна женщина, решившаяся поговорить с Байроном и Августой, — это была красивая рыжеволосая мисс Элфинстон. Мужчины смотрели неумолимо, некоторые удалились, чтобы только не подавать руки Байрону. Он стал в угол, скрестил руки и с презрением смотрел на враждебную толпу, замечая движения каждого из них. С этого вечера он почувствовал себя более твердым. «Странно, но волнение, каково бы оно ни было, всегда поднимает мужество и ставит меня на ноги, хотя бы на некоторое время». Грандиозность его несчастья давала то, в чем он нуждался: возможность играть большую роль, хотя бы и сатанинскую. Быть отброшенным всем обществом — в этом была своя красота. Изгнанный из своего внутреннего рая, он видел себя изгнанным из своей страны путем остракизма, более явного и грубого, чем голосование в палате. Пусть так. Если Англия не желает его присутствия, он снова пустится в странствования.

Из всех живых существ, с которыми его должно было разлучить изгнание, он сожалел только об одном — об Августе. В пасхальное воскресенье, 14 апреля, он приехал к ней проститься. Она была накануне родов и уезжала к себе в деревню. Августа провела с ним печальный вечер, и к концу свидания он в первый раз заговорил об угрызениях совести и заплакал. После того как миссис Ли уехала в Сикс-Майл-Боттом, Байрон написал Аннабелле, поручая ей свою сестру:

«Еще несколько последних слов… кстати, их не так много и они таковы, что вы обратите на них внимание. Я не жду ответа, это неважно, но, по крайней мере, вы меня услышите. Я только что от Августы, это чуть ли не последнее существо, которое вы меня заставили покинуть… Куда бы я ни уехал, а я уезжаю далеко, мы с вами никогда не встретимся ни в этом, ни в ином мире… Если со мною что-нибудь случится, не забудьте Августу, а если и она исчезнет — то её детей…»

Неделя перед отъездом заполнилась новым приключением, которое, конечно, не уменьшило его презрения к женской доступности. С некоторых пор какая-то незнакомка осаждала его любовными письмами. Вначале эти письма были подписаны вымышленным именем. Слуги Байрона дважды отказывались принять незнакомку. Затем она стала подписываться своим настоящим именем — Клэр Клермонт. Она просила рекомендации в театр на Друри-лейн. Байрон начал с того, что отослал её к Киннеру. Она стала посмелее: «Вы хотите меня уверить, что только иллюзия заставляет лелеять мысль о привязанности к вам. Но может ли это быть иллюзией, когда вот уже целый год вы занимаете мои мысли каждое мгновение, когда остаюсь одна… Не надеюсь, что вы меня полюбите, я недостойна вашей любви… Будете ли вы возражать против следующего плана? В четверг вечером мы выедем вместе в почтовом дилижансе миль за десять — двенадцать от Лондона. Мы будем там на свободе, и никто не будет знать; на следующий день рано утром мы возвратимся…» А через несколько дней: «Где я вас встречу? Как и когда? Вы уезжаете в понедельник в Италию, а я — Бог весть куда… Я вас очень прошу, ответьте ласково и без этих саркастических отступлений. Если вам хочется развлечься и я могу в этом помочь, поступайте, как вам хочется, я соглашусь на все, только бы не противоречить». Ему было скучно, необходимо было новое «ощущение», чтобы забыться. Девушка была молода. У неё был красивый голос. Он согласился провести с ней ночь.

Это был конец. Багаж был уже готов. Он купил для своего путешествия замечательную коляску, скопированную с коляски императора. С ним ехал философский Флетчер и юный медик Полидори, изучавший медицину в Эдинбурге. Полидори льстил себя надеждой, что он писатель. Меррей обещал ему пятьсот фунтов за дневник путешествий, и он немедленно купил себе толстенную тетрадь. Эти последние дни Полидори беспрерывно торчал на Пиккадилли. Там бывал еще Натан, еврей-музыкант, которому Байрон подарил свои «Еврейские мелодии». Частенько заходил Ли Хент и каждый день — Хобхауз. Киннер принес пирог и две бутылки шампанского на дорогу. Затем явился Хэнсон рассказать о свидании с леди Байрон; по его словам, она выглядела так, словно у неё «здесь все разбито» (он показывал на сердце). Полидори, шумливый и наивный, вмешивался в разговоры всех посетителей, рассказывал о дневнике, который будет вести, и о трех написанных им трагедиях. Хобхауз, англичанин до мозга костей, не одобрял этого доктора-иностранца. Полидори ему не нравился. Он окрестил его Полли-Долли и говорил Байрону, что пожалеет о том, что берет его с собой. Споры, визиты, подарки несколько скрашивали эти последние дни и прикрывали их грусть. Накануне отъезда Байрон подписал акт добровольного разлучения, а на полях его приписал четверостишие:

Натан, зная, что Байрон очень любит бисквиты, послал ему опресноки, которые он называл «пасхальные куличи», — началась еврейская пасха. «Вот, — говорилось в письме Натана, — несколько освященных галет, называемых в общине опресноками и прозванных Назареями мацой, но более известных в этом просвещенном веке как пасхальные куличи… Как некий ангел в некий час своим присутствием оберегал от опасностей целый народ, да будет этот охраняющий дух следовать за Вашей Милостью в места, куда судьба решила её направить». Байрон ответил, что опресноки он возьмет с собой в странствие и что маца будет его оберегом от ангела смерти.