Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Наконец 24 апреля, рано утром, Изгнанник покинул дом, где год назад думал найти приют своей скитальческой жизни. На улице толпа ротозеев теснилась около «императорской» коляски. Байрон сел со Скропом Дэвисом. Полидори и Хобхауз ехали следом в другом экипаже. Французское правительство отказало поэту в паспорте из-за его опасных политических убеждений, и он, чтобы попасть в Швейцарию, должен был ехать через Дувр, Остенде и Бельгию. Только они выехали из Лондона, как Полидори взялся за заметки: «Темза со своими величественными волнами катилась по долине, неся многочисленные корабли на своих водах…» Хобхауз вздохнул и забился в угол коляски.

В Дувре Флетчер, который уехал из Пиккадилли после своего хозяина, нагнал их и рассказал, что после отъезда Байрона судебные исполнители вторглись в дом и похватали все, вплоть до ручной белки. Корабль отправлялся на следующий день утром, и Байрон, чтобы провести время, предложил поехать осмотреть могилу Черчилля.

Чарльз Черчилль был пятьдесят лет назад знаменитым сатириком и, как Байрон, мелькнул кометой одного сезона; у него тоже был свой «чудесный год». Старый служитель провел их к могиле — маленькому, заброшенному, поросшему травой холмику, на котором стоял серый камень. На их расспросы сторож ответил, что ничего не знает о человеке, который тут погребен. «Он умер еще до меня, — ответил он, — ведь не я ему копал могилу». Этот ответ Гамлетова могильщика привел в восхищение Байрона и погрузил в одно из любимых размышлений — о славе и тлении. В присутствии своих друзей и удивленного старика он улегся на могильной траве.

Последний вечер в Англии был посвящен слушанию трагедии Полидори. Хобхауз и Дэвис хохотали от души, и Поли-дори казался обиженным. Байрон серьезно и благожелательно перечел наиболее удачные места.

Любопытство в Дувре было сильно возбуждено. Многие дамы из общества переоделись горничными, чтобы незамеченными проникнуть в коридор гостиницы. На следующий день, 25 апреля, Хобхауз встал очень рано, но Байрон еще не появлялся. Он был в своей комнате и писал прощальные стихи Томасу Муру:

На этом он должен был остановиться. Взбешенный капитан корабля орал, что не будет больше ждать. Даже невозмутимый Скроп Дэвис взволновался. Наконец на набережной увидели лорда Байрона, подпрыгивавшего под руку с Хобхаузом. Он передал Дэвису пакет, адресованный мисс Элфинстон. Это был превосходный Вергилий, которого он некогда получил в награду в школе Харроу. Он прибавил: «Скажите ей, что если бы мне выпало счастье жениться на такой женщине, как она, мне не пришлось бы теперь удаляться в изгнание». Шум и суматоха отплытия поддерживали его некоторое время, но, поднявшись на борт, он имел несчастный вид. Немного позже девяти часов сходни были подняты. Хобхауз побежал на самый край деревянного мола. Когда корабль прошел около мола, уже качаясь на волнах, Хобхауз увидел «дорогого мальчика» — он стоял на палубе. Байрон приподнял каскетку и помахал ею на прощание другу. «Благослови его Бог, — подумал Хобхауз, — этот мужественный ум и доброе сердце».

Уже скорбь изгнания обретала нового Чайльд Гарольда. Этот удар, этот стыд, эта накипь ненависти, осужденная Августа, вся Англия, настроенная враждебно, — он слишком много думал об этой драме, думал до тех пор, пока мозг его не превратился в один сплошной «смерч безумия и пламени». Он жаждал укрыться в уединенном убежище, но в уединении, населенном духами; творить и «жить, творя более живую жизнь». Что такое был он, Джордж Гордон Байрон, в апреле 1816 года? Ничто. Нежный и злой, грустный и веселый, рассудительный, как Вольтер, и сумасшедший, как ветер…

Чтобы снова стать Байроном, надо было снова превратиться в Гарольда; странствование начнет третью песнь.

И в то время, как в глубине поэтического горнила волновались темные мысли, перемешиваемые незаметным тружеником, искавшим для них форму, высокомерный и веселый английский джентльмен развлекался с доктором Полли-Долли приключениями путешествия. Этот новый Байрон на первом же этапе путешествия (Остенде) стал, как некогда его отец-капитан в Валенсии, возлюбленным служанки в гостинице. Полидори, завороженный пятьюстами фунтами Мер-рея, начал свой дневник в Бельгии: «Антверпен. Пошли в кафе и видели, как все играли в домино, читал «Таймс» от 23 апреля… Женщины здесь покрасивее, у каждого источника мадонны… Ван Дейк, на мой взгляд, куда лучше Рубенса. Брюссель. Единственные красивые женщины в Брюсселе — англичанки. Непристойности, выставленные напоказ на памятниках; фонтаны, изображающие, как людей рвет потоками воды; а то и похуже…» Байрон, которого всегда трогали больше переживания прошлого, чем то, что происходило перед ним, не захотел видеть ничего, кроме Ватерлоо. Там разрушилась его маленькая кумирня. В Брюсселе накануне сражения спали иные из его друзей, молодые, веселые, которым назавтра суждено было умереть; здесь невиннейшая леди Фрэнсис во время кровавого бдения строила глазки Веллингтону. «Шум праздника нарушал тишину ночи. Потом уже пушки…»

Они наняли коляску, чтобы ехать в Ватерлоо. Она увязла в песке, и «проклятое колесо окончательно отказалось вертеться, как ему полагается». Байрон должен был ковылять по полю битвы под руку с доктором, искавшим кости. Фермер продал Байрону казацкую лошадь, на которой он и продолжал свою прогулку. Росли цветы, поле уже было вспахано. «Если бы на каждом шагу не встречались настойчивые и надоедливые ребята, предлагавшие солдатские пуговицы, нельзя было бы и заметить никаких следов войны». Байрон и Полидори вырезали свои имена в часовне в Гугумонте. Байрон описал сражение своему спутнику, восхваляя мужество французов. Потом отошел и погрузился в размышления. Вот в этом банальном окружении в один день закатилась прекраснейшая из человеческих судеб. Значит, действие столь же тщетно, как и слава. «Завоевывай или теряй этот мир, — все равно он ничего не стоит». Единственная мудрость — это уединение, молчание, презрение. «Но для слишком живых сердец отдых кажется адом» — и вот Бонапарт завоевывает континент, Байрон пишет «Чайльд Гарольда», и люди волнуются, подобно горячечному больному, который ищет прохлады в движении и не находит этой прохлады никогда, потому что его горячка в нем самом… К вечеру они покинули поле боя, молчаливый Полидори и Байрон верхом на лошади, распевая во все горло песни турецкого всадника.