Александра Косарева - «Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева

Когда же мне удалось выяснить, что под «агитацией» он подразумевает мои выступления в защиту отца, т. е. врага, я только улыбнулась, хотя и невесело. Дело в том, что никогда ни одному человеку ни слова об отце не говорила. Даже поразительно, насколько деликатны были люди, меня окружавшие. Не знаю, может быть, классный руководитель Евгения Павловна предупредила моих соучениц по школе, но даже они ни разу не заговорили со мной о родителях. А ведь они не могли не знать про мои горести-беды!

Вы, говорил Поляков, восхваляли отца…Болтун ты, думаю, просто тебе сказать нечего, а начальство, наверное, требует что-то «криминальное» доказать… Даже с самыми близкими подругами — Белой Холодовой и Люсей Лягиной — и то ни словом я не обмолвилась об отце, а они в душу не лезли, деликатнейшие девочки. Одна училась на филолога, другая изучала в МГУ математику.

Я быстро почувствовала, что следователь «доказывает» мою вину ради проформы, никакой уверенности у него в моей вине нет. Правда, по долгу службы он подсылал ко мне эту шлюшку в качестве подсадной утки: та уговаривала «сознаться». Но я и ее убедила в отсутствии «состава преступления», о чем она и доложила следователю, когда ее в очередной раз увели «на допрос».

Короче, не прошло и двух недель, как статью мне изменили на «СОЭ». Это означает социально-опасный элемент, но и не более того.

Если бы я оказалась не в Москве, а в деревне, в Тбилиси? От этого ничего бы не изменилось. Я подлежала высылке, как минимум. Но получилось как нельзя лучше: вполне могла оказаться и в таком «обществе», что лучше не надо об этом… И без того была «хороша».

Когда меня увидела женщина-прокурор, — я запомнила ее на всю жизнь! — она со слезами на глазах мне посоветовала: «Лена, скорее всего, ты получишь ссылку. Прошу тебя, ни в коем случае оттуда не убегай — это чревато вечной каторгой».

Я подписалась под обвинением по статье 7-35, меня ночью поместили в отдельный бокс, один из многих, там был целый «вокзал». Ходили, поглядывали в глазок: не так уж много «социально-опасных типов» восемнадцати лет от роду.

Свою следующую камеру я вспоминаю с нежностью.

Не окно с козырьком, не черное одеяло на тюфяке и не, извините, парашу, понятно… А чудесный, очаровательный народ: всех этих эсерок, анархисток — повторницы, привычные к тюремным условиям и несломленные.

Там же была Рита, внучатая племянница Троцкого, только-только закончила вуз. Студентка Валерия Герлин, совершенно замечательная девушка… Мы даже хохотали! А когда я сказала: «Тихо! А то выгонят!» — последовал просто взрыв хохота.

Кого только бог не послал мне в подруги по «темнице сырой»! Не без удовольствия признаюсь, что фамилия моя, как правило, воспринималась очень уважительно, и самые разные люди старались каждой мелочью облегчить мое существование, не дать «скиснуть», поддержать любым способом.

Это касается и колхозницы, которая у себя в правлении слишком темпераментно стучала по газете, мол, там сказано, что… А пальцами попадала по портрету вождя — ну как же ее было не посадить!

А Люська Шпулька! Эта уголовница меня просто спасла: «Говори, кто тебя обидит — будет иметь дело со мной!» И действительно пришлось кое-кому угрожать, и помогло!

Татьяна Кирилловна Окуневская, проведшая год на Лубянке и в Бутырках, с косой-короной, жена Бориса Горбатова, к ней неравнодушен был даже Тито — не потому ли попала под подозрение? Или Горбатову хотели попридержать язык?

Арестовали ее, когда муж был на писательском пленуме. Ей тогда исполнилось тридцать лет, и она с пятнадцати, с «Пышки», снималась в кино. Ах, как она выглядела на прогулке в своей голубой синтетической шубке! Впрочем, и когда с Люськой Шпулькой мыла пол в камере. Люська — за пайку, а Татьяна — чтобы не потерять форму! Дело в том, что заниматься физкультурой нам не позволяли. Но мыть пол — пожалуйста. Чем не гимнастика?! А после нее — водные процедуры. До чего же хороша была нагая красавица, обливающаяся холодной водой, — ее надо было видеть в эти минуты!

— Лена, чего бы ты хотела в свой день рождения? — уже не помню, кто первым задал мне этот вопрос в конце двадцатых чисел декабря. И я ответила:

— Чтобы деревья были в инее… Вдалеке звонил трамвай… А я ела мороженое.

После этого мне только и оставалось делать вид, что не понимаю, чем объясняется оживление в углу у окна: там из снега и сэкономленного сахара готовилось нечто сверхизысканное — «порадовать девочку».

Забегая на день-другой вперед, добавлю: «Все, что было заказано, все исполнилось в срок». Деревья в инее, трамвайные звонки, приглушенные расстоянием… Но все это слишком хорошо, чтобы стать правдой. Между замыслом и воплощением затесалось «мероприятие», которое вполне уложилось в те временные рамки и которое вспоминаешь не иначе как с брезгливостью и внутренним трепетом.

В ночь на тридцатое распахнулась дверь: «С вещами — на большой обыск!»

Шмон. Когда женщинам, молодым и семидесятилетним, заглядывают во все мыслимые и немыслимые места… Ужас!

Если не ошибаюсь, Татьяну Кирилловну и сестру поэта Фефера увели еще вечером, и к охраннику обратилась Дора Заславская: «Мы вас очень просим, не ищите ничего на подоконнике, у нашей девочки день рождения, и там стоит мороженое для нее».

Не тронули. И деревья во дворе дышали инеем. И слышались трамвайные звонки. А на эту картину накладывается голос Татьяны Кирилловны, читающей царственные строки Ахматовой: «Один идет прямым путем…»

…Меня увели из камеры после отбоя. Приговор: «Десять лет ссылки в Караганду.

До Кзыл-Орды я не доехала.

На одном из этапов меня вдруг вызвал начальник и сообщил, что пришло распоряжение отправить меня к матери в Норильск. Такой случай был настолько редким, что начальник смотрел на меня даже с некоторым уважением: это ж надо, какая-то лагерная пыль, а поди ж, из Москвы приказ пришел…»

Случилось так, что мать моего деда Александра Косарева, которая все эти годы переписывалась с невесткой, дала ей телеграмму в Дудинку, смысл которой был понятен только им обеим: «Лена заболела твоей болезнью!», — то есть Лену осудили и отправили в ссылку.

Бабушку второй раз отправили на Таймыр. Поселили в одном бараке с насильниками, ворами и убийцами. А работала она на Норильском комбинате…

На сортировочную станцию Лену привезли вместе с другими несчастными и продрогшими девчонками в автофургоне с надписью «Фрукты», там их уже поджидал эшелон из столыпинских вагонов. Провели через конвой с овчарками, которые непрерывно лаяли.

Вели неизвестно сколько, но все время хотелось пить и есть, но только в Куйбышеве она получила то, что ей причиталось: кусок хлеба, селедку, из-за которой жажда становилась невыносимой. Тем не менее, селедку она потом обожала всю жизнь!