Славчо Трынский - Не так давно

Ангел с виноватым видом поглядел на Милкова и кивком показал ему на дверь. Мы с облегчением вылезли из шкафа.

В деревне Црна-Трава мы задержались на два дня. Тут мы застали Смаевича и обменялись с ним материалами и взаимной информацией относительно положения и предстоящих задач. Битва под Сталинградом подняла настроение и у югославских руководителей. Они так же, как и мы, усиленно готовились к мобилизации, к развертыванию партизанского движения, к усилению боевой деятельности. Вместо Црнотравского отряда был создан Второй южноморавский отряд с командиром Радко Павловичем (Чичко). Одновременно произошли изменения и в партийных делах. Был создан Вранский окружной комитет во главе с секретарем комитета Душаном Пуджей (Сава). Второй южноморавский отряд уже произвел диверсии на каменноугольной шахте в селе Рекита, недалеко от старой болгаро-югославской границы и на железнодорожном мосту через реку Морава у Прибоя.

В этом отряде находился и наш Денчо. После краткого пребывания в Црна-Траве мы с Делчо вернулись на нашу территорию и расстались: Делчо отправился в Софию, чтобы устроить некоторые свои личные дела, а я остался еще на несколько дней в Трынской околии с тем, чтобы потом перебраться в Брезникскую. Теперь, когда здесь появился второй нелегальный работник, я был спокойнее. Делчо познакомился со всем конспиративным маршрутом от Трынской околии до Софии и знал всех молодежных и партийных связных.

Товарищи из брезникского партийного руководства, побывав в селах своей околии, кое с кем повстречались, кой-кого подтолкнули, и сразу же сказались результаты. Мы придавали большое значение селам Вискяр и Расник, расположенным вдоль Софийского шоссе, и потому попросили Крума Савова срочно связать и нас с товарищами из этих сел. Для села Расник мне передали пароль, с помощью которого я сам установлю связь, а в Вискяр меня проводил бай Лазо.

Это произошло в марте. Земля еще не сняла с себя белого зимнего кожуха, а с крыш еще свисали сосульки.

Из Брезника мы вышли на заре. Торопясь поскорее пройти городские окраины до того, как окончательно рассветет, мы даже не позавтракали.

— Все хорошо, — сказал бай Лазо, — только не знаю, как нас встретит портной. Мне кажется, он малость трусоват.

— А вы разве не уговорились?..

— Уговорились, но как знать — сегодня у человека на уме одно, а завтра — другое.

— Но как же так? То пообещал, а то вдруг откажется от того, что обещал?

— А вот так. Что тут мудреного: в одной обстановке человек обещает, а в другой отказывается.

Его неуверенность меня серьезно озадачила. Мысль об этом не выходила у меня из головы всю дорогу. Я не без основания спрашивал себя, стоит ли идти к человеку, который колеблется. В самом деле, — на земле есть всякие люди — и честные, и нечестные, и смелые, и трусливые, — но разве может старый член партии быть нечестным и трусливым?

Портной встретил нас с должным вниманием и никакого смущения я у него не заметил. Не заметил я его и когда передавал нелегальную литературу. Портной взял ее и сразу же спрятал.

Из маленькой прихожей он провел нас в свою рабочую комнату. Тут, кроме двухспальной кровати, стоял продолговатый дубовый стол, швейная машина, тяжелый железный утюг, несколько подушек, набитых стружками, и низкая печка с двумя конфорками, на которой в эмалированной кастрюле бешено кипела фасоль, — ее, видно, оставалось только заправить.

У портного был врожденный недуг — он был хром, и когда я видел, с каким трудом он передвигается, мне становилось грустно и как-то тягостно. Так же смотрела на него и его моложавая жена, которая то отворяла, то снова затворяла дверь комнаты, ловко подслушивая наш разговор.

Пока с нами был бай Лазо, все шло нормально: разговор был человеческим и отношения товарищескими. Хромоногий портной одобрял линию партии, соглашался с тем, что пришло время начать вооруженную борьбу, приветствовал партийное руководство за его смелые решения и высказывал сожаление, что из-за своего увечья он не может взять в руки оружия и сражаться.

— Ну, хорошо, Кольо, — сказал ему бай Лазо. — Я оставляю этого товарища на твою ответственность, береги его и чем можешь помоги. Это наш долг. Ты знаешь…

— Разумеется, разумеется, — согласился портной и пошел провожать бая Лазо.

Жена портного вышла за ними следом.

Я остался один. Приветливость, с которой портной нас встретил, позволила мне понадеяться, что завтрак все-таки состоится. Мне уже казалось, что я еще никогда не ел такой ароматной фасоли, какую готовила эта женщина, и я с нетерпением ожидал, когда она вернется и протянет мне полную миску. Аппетит у меня сейчас был на двоих.

Но вдруг в коридоре раздались резкие голоса. Жена говорила «нельзя», портной говорил «можно», она сердилась, он грозил, но в конце концов женщина взяла верх. Голос портного стих, и дверь отворилась. Хозяина будто подменили, — он был бледен, зол и молчалив. Следом за ним вошла жена — гордо, как победительница. Нисколько не смущаясь, женщина взяла с деревянной полки сковороду, сняла с плиты конфорку, поставила на огонь сковороду с куском топленого масла и начала его помешивать металлической ложкой. Комната наполнилась таким замечательным запахом, что голод, разыгравшийся после утренней прогулки, стал мучить меня еще сильнее.

— Послушай, парень, — дрожащим голосом сказал портной. — Тебе нельзя оставаться тут. Тебя заметил староста, и у меня могут быть неприятности.

Я был уже подготовлен к этому разговору и только молча смотрел на него.

— Ты должен покинуть мой дом, не то будет худо…

— А что худого может быть?

— А то, что придет староста и тебя арестует, — уже совсем дрожащим голосом ответил портной.

Я поразился такой быстрой перемене в человеке, который всего лишь пятнадцать минут назад был совсем другим. Стало ясно, что в этом доме поет не петух, и что портной, словно кукла, пляшет под женину дудку.

Если бы мне нужно было остаться здесь во что бы то ни стало, я нашел бы способ воздействовать на них — достаточно было бы вытащить пистолет, и они сразу же прикусили бы язык, но какая мне была от этого польза? Я встал и направился к двери. Фасоль продолжала вариться, приправа запахла еще вкуснее, затянутая аппетитной красноватой пенкой, но мне уже было не до фасоли и не до приправы, я торопился поскорее уйти от этих трусов, которые, на мой взгляд, были вдобавок просто бесчеловечны.

Закрывая входную дверь, я заметил, что портной пошел следом за мной. И тут я почувствовал, что должен сказать ему несколько слов, таких слов, какие говорят человеку, считающему себя членом партии.

Он пробормотал что-то, захлопнул за мной дверь и запер ее изнутри. Мне стало горько, но делать было нечего — такой уж мы себе выбрали путь.