Славчо Трынский - Не так давно

Хотя у меня не было никакой ни организационной, ни просто личной связи с обоими Сашо, полиция состряпала на нас общее дело, и заслуга моего адвоката состояла как раз в том, что он сумел показать все шитые белыми нитками построения, которые искусственно связывали мою и их деятельность.

Операция по укрытию писем была довольно сложной. Для каждого письмеца приходилось подпарывать кусочек подкладки моего пиджака, а затем снова ее зашивать.

В коридоре раздались шаги. Отчетливо по цементному полу зацокали подкованные каблуки.

— Надзиратель, — сказал Сашо Большой. — Слышите — шкандыбает.

Все, сидевшие на койках, встали как по команде.

— Давайте попрощаемся, пока он не отпер камеру, — продолжал Сашо. — При нем мы не сможем ни обняться, ни сказать ничего друг другу.

Пятеро товарищей крепко обнялись со мной, расцеловались и дали обещание никогда не хныкать и никогда не терять веры в свою партию.

Долго потом звучали у меня в ушах слова Сашо Большого:

— Скажи товарищам, что мы никого не предали и даже безоружные продолжаем борьбу.

Не все еще было сказано, когда загремел железный засов и в дверях показалась помятая фигура нашего надзирателя. На ней, казалось, так и отпечаталась его мерзкая душа, полная ненависти к коммунистам.

— Эй, ты! До сих пор не готов?

— Готов, господин надзиратель, готов, — иронически ответил я и поспешил взять пожитки.

Слова: «господин надзиратель» обычно действовали как елей на его лакейскую душу, но на этот раз моя ирония его рассердила.

— Коммунисты… — прорычал он. — Тоже мне революционеры… — добавил он с издевкой, и, вытолкав меня из камеры, что есть силы захлопнул дверь.

Тюремная администрация поставила себе целью всячески травмировать заключенным нервную систему. Их лишали сна, грохоча засовами и то и дело заглядывая в камеры, в коридорах часовые нарочито громко стучали сапогами — все для того, чтобы вызвать нервное расстройство. Фашистская власть стремилась установить в тюрьмах такой режим, чтобы даже если кто из осужденных и уцелеет, то уже останется неполноценным человеком.

В коридоре мы встретили лишь часового. Он заглядывал через глазок в каждую камеру и покрикивал на заключенных, чтобы те не смеялись или не говорили громко. Целые четыре часа он должен был непрерывно повторять одно и то же, одно и то же. Под конец он уставал и делал это небрежно, и тогда для узников наступал покой.

Я бросил последний взгляд на «колесо». Это было нечто вроде глубокого колодца, огражденного перилами лестницы, и было страшно даже заглянуть в него. Сейчас колодец был покрыт проволочной сеткой — мера предосторожности, чтобы те, кто не мог выдержать издевательства тюремщиков, или получал вследствие этих издевательств нервное расстройство, не бросались бы в него. Не один, а многие до того, как была установлена сетка, нашли свой конец в этом колодце.

Вот и маленькая калитка подвального этажа, через которую заключенные выходят на прогулку в тюремный двор. Там через крохотный зеленый пятачок проложена узкая тропка. Хотя движение по ней происходит всегда в одном направлении, узники счастливы, что имеют возможность увидеться, обменяться мыслями, передать новости, подышать свежим воздухом. Однако никто не имеет права ни на шаг сойти с тропинки. Всем известно, что караульные на вышках имеют право стрелять без предупреждения в каждого сошедшего с нее.

С этим местом у меня тоже связаны воспоминания: тут я прошел подготовку для защиты перед судом.

Партия живет, действует и в тюрьме. Тут есть своя организация, свое руководство. Товарищи из руководства изучают каждого вновь поступившего заключенного и после этого принимаются готовить его к процессу. Опытные коммунисты разъясняют молодым, что необходимо отказываться от показаний, данных на предварительном следствии, и достойно держаться на суде перед представителями фашистской власти. Мною занимался товарищ Комитов — один из тех партийных деятелей, кто получил самые суровые приговоры на судебном процессе почтовых служащих. Он внимательно меня выслушал. Подробно изучил обстоятельства моего ареста, мое поведение во время следствия, содержание обвинения и посоветовал, как держаться на суде.

— Раз ты на следствии не признался в коммунистической деятельности, — сказал Комитов, — то продолжай настаивать на своих показаниях. Это будет только тебе на пользу. Придерживайся своих показаний и относительно вещественных доказательств. Судьи не могут доказать противное.

В тюрьме не бывает дня, чтобы не произошло какого-нибудь столкновения между заключенными и тюремщиками. Как бы ты ни был исполнителен, надзиратели всегда найдут повод, чтобы обругать тебя.

Однажды я пошел мыться. Поскольку мне досталось мыло, я решил помыться основательно, не сообразовав свое мытье со временем надзирателя. Было так приятно плескать на себя водой, что я совсем позабыл о его существовании. Я намыливался снова и снова. Как вдруг он так громко заорал на меня, что я выронил из рук мыло.

— Чего надраиваешься? Не на смотрины идешь! Можно подумать, что отец и дед у тебя только мылом и мылись? — орал он.

— Твоему деду тоже электричество не светило, а тебе — светит, — возразил я ему, как мог резко, чтобы отомстить за свой испуг.

— Замолчи, скотина! — заорал еще сильнее надзиратель. — И не возражай, а то огрею дубинкой, — попрыгаешь тогда у меня!

В тюрьме была парикмахерская. Как-то мне захотелось подстричься, и я попросил надзирателя разрешить мне это. Он отвел меня. Но это была не стрижка, а мучительное выдергивание волос, и у меня невольно выступили слезы.

— Мастер, ты не стрижешь, а рвешь волосы. Нет никаких сил терпеть.

— Я что тебя силком пригнал сюда! — обиженно заявил парикмахер и, сдернув с меня замызганную салфетку, которая скорее сошла бы за пыльную тряпку, заорал: — Марш отсюда! Ступай ищи себе мастера получше!..

Мое первое воспоминание о пребывании в тюрьме опять-таки было связано с коридором, по которому меня только что провел надзиратель. В тот день нас доставили сюда из пятого полицейского участка, где мы сидели до вручения нам обвинительного заключения. И вот когда мы шли по этому коридору, конвойный так сильно и неожиданно меня толкнул, что я свалился на пол. Причины для пинка не было никакой, кроме того, что я позволил себе поглядеть на стены.

На этот раз, когда надзиратель ушел в архив, чтобы оформить документы о моем освобождении, я решил основательно разглядеть все, что тогда мне не позволили, пробудив тем самым во мне еще большее любопытство. Между портретами членов царской фамилии виднелись неумело сделанная, почти стертая эмблема нашей партии и лозунг «Долой фашизм!»