Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Почти сразу после выхода биографии редакция русской классической литературы того же издательства взялась за подготовку восьмитомного собрания сочинений Лескова, первого в советскую эпоху. В собрание должны были войти десятки произведений, неведомых читателям новых поколений. В процессе работы и редакционных дискуссий 1083восьмитомник разросся до одиннадцатитомника, в том числе благодаря роману «Некуда», который сначала публиковать не планировали, но потом всё-таки включили.

Внимание к Лескову стало следствием общей культурной политики Советского Союза по отношению к дореволюционному наследию, когда многие российские ученые, писатели, художники, композиторы, по словам историка Д. Л. Бранденбергера, «были возведены на русифицированный советский Олимп» 1084.

У великой страны должна быть великая литература. Демонстрировать литературную мощь СССР впервые позвали и Лескова. Оказавшись включенным в ряд литературных генералов, он получил право и на собрание сочинений. А все возможные сомнения в том, насколько оправданно введение вчерашнего реакционера в пантеон классиков, отсекал цвет переплета нового многотомника – ярко-красный, сигнализировавший даже самым непонятливым: Лесков наш, Лесков «советский писатель». Впрочем, еще до официального признания этим званием его наградил пылкий электромонтер из Сталиногорска.

Товарищ Огурцов высказался по существу: Лесков и в самом деле не умер. Смотрите: вот же он, сидит, подперев голову кулаком, полуприкрыв глаза. Почему-то в трактире.

Он сидел в небольшом, но чистом придорожном трактире, грузный, грустный, в распахнутом сюртуке. Стояла теплая, невероятная для начала октября погода. К вечеру холодало, но днем в воздухе нежилось настоящее лето, не желавшее уходить. По случаю невиданного тепла стол накрыли на террасе, постелили белую скатерть.

Только деревья подсказывали правду: клены на солнце пламенели, листья слетали один за другим без всякого ветра, добавляя в какой-то особенно чистый, свежий воздух прелый, горьковатый запах. Небо было почти июльским, но к летней голубизне чуть подмешали белил.

Прилизанный половой с глазами навыкате, по всему видать, пустяшный малый, уже принял у него заказ, выслушал солоноватую для первого знакомства шутку, растянул узкие губы под темными усиками. Присовокупил осторожно, от усердия чуть качнувшись на пятках: «Папошники – сейчас из печи. Медовые тоже имеются».

– Как ты сказал? Папошники? Да ты не орловский ли?

– Никак нет, ярославские будем-с.

Опустил глаза. Ан половой не так прост.

Он согласился и на папошник, несладкий. И вот уже папошники в ароматном облаке плыли на фаянсовом блюде – свежие, мягкие, с крепкой задорной корочкой.

Отломил, пожевал, посветлел лицом.

Глядел, как дрожат на кленах нарисованные киноварью листья, уже не помня ни об одышке, ни о семейных и литературных невзгодах. Зато вспомнил косматого вертлявого колдуна из далекого полуюжного города, который радовался концу лета: по осени было что мести в пустом, безлюдном дворе, куда его сослали за ведовство.

И он понял, кто подлинные его герои. Понял, как писать дальше.

Что ему все эти революции, войны, идеи, проповеди – вся эта давно утратившая смысл борьба? Не пощупаешь ее, не выпьешь, не прижмешь к щеке.

Слово осязаемо. Слово жарче печки, свежее майского ветра, крепче кремня, прозрачнее грибного дождя, мягче женской ласки.

Краше света. Выше леса. Бежит без повода. Цветет без цвета.

Он глядел сквозь ресницы на лазоревое, выцветающее прямо на глазах небо, почти льдистое. Суп всё не несли. Начал задремывать.

И сейчас же на белый скатертный, едва окрепший ноябрьский лед выкатился орловский подлет. Бодрой иноходью проскользил меж застывших во льду лодок и барок, прижимая у сердца под шерстяной холодайкой крупное, краденое. Грабитель понял, что оторвался наконец от погони, зашагал медленнее, отдышался, запел себе под нос: «А и я ли не молодец? у меня ли дети не воры?»

Николай Семенович немного скосил взгляд, ближе к другому берегу. Там у солонки поднималось огненно-красное «М». «Мыслете». Два рыбаря волокли из воды треугольник невода, в неводе – остроносые серебристые стерлядки.

Следом пополз из проруби изумрудный дракон с узким загнутым хвостом, блестя чешуей, младенчески удивленными желтыми глазами глянул на рыбаков. «Веди»!

Дальше, на краю стола, темнел под белым снегом черный лес, а из него вышел вдруг одетый легко, совсем не по погоде, кудрявый царь, воссел на снежный холм над рекой, яко на трон, тронул струны гуслей, обведенных чернилами из твореного золота. Только до чего же странная у него корона! Да какая же это корона? Николай Семенович сморгнул – гусли щипал никакой не царь – скоморох в шапочке, натянутой на брови задом наперед, царем он только прикинулся; писец, что выводил инициал, созорничал.

Калека, криво зриши.

Вылил на себя ушат с водой человек по имени К.

В стираном-перестираном подряснике, перепоясанный веревочкой, брел по льду воромонах. Следом седой иерей в зеленой рясе неразрезного бархата, Овечкин и Вековечкин с тетрадью под мышкой, а там и владыка в багряной сияющей ризе… За ними поплыли слова духовного звания; ткнулся в небо молебен о скорейшем наступлении весны. Аксиос всякий может сморозить — довольно, пора жару солнечному, золотому взъефантулитъ зимний день от души.

И сейчас же запарило, затрещало, зима расплавилась и потекла, затолклись на проталинках воробьи, река поднялась и вспучилась, лед посинел и взялся водой. Размокропогодило.

На этом слове он возликовал, подумал про себя блаженно: «Как же хорошо, что всё я это записал. И лишь занесенные в книжку слова стали плотью».

Распахнулись голубые ставни в домах дальнего городка.

И пошло, поехало, понеслось, разомчались кони – вдруг не осадишь, покатились каточки по липову мосточку. Распустилась сирень, зацарапала густыми ветками в окна.

Подбоченившись, в красной рубашке, с картузом, на макушку сбитым, мчался из Мценска на двух ладных лошадках прямиком в счастливую Аравию Ферт-приказчик.

Весна красная, лето отрадное.

Жары велицы, сухмень.

Бабы ноют: «За грехи наши бездождят нивы наши».

Рассыпались мужички, глядят в небо без тучки, моргают да зубами чмокают, словно у них лишний зуб во рту. Нет дождя. Старый дед в избе долго квалился — недомогал, стонал да измолк. Знойный вид, жестокий простор – краю нет; как серебряное море, волнуется ковыль, и нет дна тоске.

Ждали, ждали да и далеки потеряли.

Потянулись запыленные Ввиду и Дабы, Ежели с Понеже поплыли в обнимку, пропорхнула бабочкой повитая повиликой поелику. Но поелику времени до приготовления угощения оставалось мало, розыск и следствие о виновных в злодейском похищении наисмачнейшей рыбы были оставлены.