Владимир Зелинский - Разговор с отцом

Ну а помимо всего, сработал старый стадный инстинкт. Азарт коллективной охоты, затрубил рожок, все впряглись, напряглись, бросились в погоню. За исключением поэтов Слуцкого и Сельвинского 72 72 Ильи Сельвинского не было в это время в Москве. Он заклеймил Пастернака в крымской газете. , только отец, насколько я знаю, признавался в этом открыто, всю жизнь мучаясь своим падением, пытаясь оправдать его и осудить одновременно.

«У меня осталось тягостное чувство от своего выступления по поводу „Доктора Живаго“ Б. Пастернака. Я мог просто не прийти на это собрание, как десятки других писателей. Это выступление не было продиктовано глубокой внутренней потребностью, скорей говорило о желании не отстать от других и т.п. Я уж не говорю о предложении парткома. Но добро бы я только говорил о «Докторе Живаго». Сгоряча я напал на Кому — сына своего друга Всеволода Иванова. Кома, как известно, оказывал поддержку Пастернаку. И, как видно сегодня, был прав Кома. И что же получилось? Я потерял и друга 73 73 Вс.И. Иванова – отца Вячеслава Всеволодовича Иванова. , и, безусловно, пал во мнении многих людей, которых я не перестаю уважать. Я выступил правильно по существу, но не благородно. Этот удар причинил больше горя мне, нежели тому, кому он предназначался. В глазах одних он был проявлением стадности, в глазах наших людей, людей партии, — просто участием в очередном мероприятии, санкционированном из ЦК. Это мероприятие было проведено просто для «галочки» в отчете. И когда впоследствии со стороны некоторых людей из писательского мира я подвергался самым резким нападкам и даже публичным оскорблениям, то ни в нашем парткоме и нигде я не нашел моральной поддержки. Наоборот, меня легко принесли в жертву, чтобы успокоить тех, кто не сочувствовал всей этой шумихе вокруг Пастернака. Никогда я не чувствовал себя столь одиноким» 74 74 Зелинский К . На литературной дороге. .

Но «пастернаковская история» для отца выявила кризис, который тлел и до и после нее. И он как-то пытался с ним сладить. Но, чтобы сладить, нужно было добиться если не одобрения, то по крайней мере неосуждения, а лучше забвения того, что случилось, но этого он как раз и не добился. Не получил его даже со стороны тех, кто тащил его, подталкивая, на трибуну, и это особенно было обидно. Мой брат Александр, который в последние годы самоотверженно разбирается в отцовском архиве, прислал мне несколько писем, написанных как бы по кильватерному следу, оставшемуся после этой истории. Привожу отрывок одного из них (неизвестно, отправленного или нет) поэту Степану Щипачеву:

«Помните ли Вы, Степан Петрович, как на писательском собрании по поводу „Доктора Живаго“ Вы с одобрением отозвались при встрече за сценой о моем злосчастном выступлении? Много воды утекло с тех пор, но и много горечи. Не хотелось бы вспоминать об этом эпизоде, но лучше рассказать о его последствиях Вам, нежели обнародовать эти последствия на каком-нибудь открытом партийном собрании.

Теперь-то я вижу, что мне не нужно было выступать, хотя меня на то усиленно толкали руководители В. Сытин и С.С. Смирнов. Не нужно было потому, что все это собрание было политической акцией, очевидно, не продуманной. Мне же это выступление обошлось исключительно дорого и едва ли не стоило мне жизни…

Я потерял и друга и безусловно упал во мнении многих людей, которых я не переставал и не перестаю уважать» 75 75 Архив К. Зелинского. .

Вспоминаю наш (единственный вдвоем) визит к Корнею Ивановичу Чуковскому приблизительно в те времена. Разговор шел почти исключительно об Оскаре Уайльде, о его истории, суде над ним, о русских его дореволюционных переводах, которые Чуковский очень ругал, называл преступными. Потом в дневнике появилась запись. «Карьерий Поллюцианович Вазелинский». «Корней Иванович – а даря ему очередное издание От двух до пяти, „Корней Корнелию глаз не выклюет“ – не Вы ли тогда написали»?

Письмо Щипачеву помечено февралем 1962 года. 3,5 года прошли. История продолжалась. Для отца она так и не закончилась.

В 1966–1968 годах в рамках работы в Институте мировой литературы отец написал книгу Советская литература. Проблемы и люди – плановую работу, предназначенную только для английского и французского издания. Там есть глава о Пастернаке, 16 страниц. Привожу несколько цитат из русского оригинала этой совсем неизвестной русскому читателю, видимо, устаревшей, совершенно официальной книги. Но тому, что сказано о поэзии Пастернака, едва ли возразишь:

«Явление замечательной утонченной индивидуальности, лирики века эстетизма.

Поражает бурей синтаксиса, фонетикой стиха, монофонизмом, неожиданностью метафор и сравнений

Ахматова — тишина, созерцательность. Пастернак — обвал образов, соединение несоединимого… Пастернак – лирик не исторический, а феноменологический. Его стихия не история, а природа, и выражает он не сущность, а явление. Но в этой сфере он видит такое, что не видит никто.

О „Докторе Живаго“. Одна из причин его появления — гипертрофия насилия во время культа Сталина, будившая в последние годы перед смертью Сталина у миллионов людей естественный протест. И вот последние 10 лет своей жизни он стал писать роман, проникнутый пафосом христианства. Стихи в нем на темы Нового Завета. Десять лет РПЦ пыталась создать поэзию христианского вероучения. Но подлинно художественные стихи о Христе в Гефсиманском саду мог создать только Пастернак.

В романе [„Доктор Живаго“] есть толстовская идея непротивления злу.

Я достаточно знал этого замечательного человека, чтобы не думать о нем худо. Его поэзия – удивительная книга нашей эпохи, поэт-гений еще долго останется в памяти людей» 76 76 Зелинский К. Советская литература. Проблемы и люди (рукопись). .

За такими словами, за их интонацией в 1960-х годах легко разглядеть покаянный поклон. Или даже попытку запоздало извиниться. Ничего подобного, конечно, нельзя было произнести на том собрании. Галич пел потом: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку», – никто, конечно, вспоминать не будет, сколько там было рук, сколько скопилось выплеснутого и невыплеснутого гнева. У литературы, как всегда, нашлись и более важные дела. История движется в живых картинах, она оставила нам фигуру великого травимого поэта в окружении спущенных на него собак. Корнелию Зелинскому тогда и потом не могли простить сочетания хороших манер, философского образования, рафинированной внешности с ролью слуги режима, в пастернаковском деле исполненной особенно рьяно. Плюс жалоба на Вяч.В. Иванова-Кому в МГУ, где он преподавал, которая для отца была лишь мелкой местью уязвленного самолюбия, а Коме стоила тогда диссертации. И отец это быстро понял. Он не понял только, что публичное унижение и самоунижение были на самом деле милостью Божией, шансом для метанойи, перемены ума. Но он хотел справиться с этой бедой с помощью той же среды, которая его осудила, не идя вглубь, к своему внутреннему «я», которым одарен каждый человек, скрываясь под «я», униженным, мечущимся, пытавшимся обрести мир с обществом и с самим собой. Надо было бы ему побыть в этой беспощадности общественного мнения, не ища оправданий, не ссылаясь на обстоятельства, чтобы разбудить иное, заложенное в нем, неведомое, скрытое Христово начало.