Владимир Зелинский - Разговор с отцом

Я собрал положенные характеристики (профком, партком, местком), и почему-то по тогдашней наивности был уверен, что меня из уважения к отцу отпустят, хотя никто из моих знакомых за границу не ездил, прошений не подавал и о том не помышлял, потому и отказов не было. И вот, вскипая глупыми мечтами, я отдал все собранные мной бумажки с печатями отцу, а он должен был представить их куда следует. Ожидание было долгим, длилось целое лето и сопровождалось беседами с отцом наедине, в которых обговаривалось наше будущее. Отец обещал определить меня учиться в Оксфорд, совершенно непонятно, на какие средства, вообще средства для жизни должны были родиться сами от себя, от славы, от шума, от ненаписанных статей на русском, британцу чужом, языке, от преподавания, которое отнюдь не было отцу гарантировано. Но о таких вещах, несмотря на то, что, крутясь в идеологической машине, отец, как и все, утверждал, что там, на циничном Западе, мир вращается по законам чистогана, он теперь почему-то не вспоминал.

Постепенно, однако, безумие этого проекта стало доходить и до него. Он состоял тогда в третьем, счастливом, браке, у него, помимо меня, был прелестный белокурый сын-подросток Саша, тринадцати лет, плюс больной старший сын – он умрет на следующий год, но тогда ему надо было постоянно помогать, – у него был обжитой и уютный дом, положение в литературе, устойчивое место в жизни, частью которого была та самая комфортная и бесплатная больница, где происходил наш разговор, наконец, «его» лес за забором дачи, пусть не своей, литфондовской, но данной пожизненно. И еще нужно было выбросить то самое Завтра, о котором, наверное, искренне он писал в письме Шагинян, ибо в английских землях никакого такого Завтра не обитало, лишь дома, хоть и поизносилось, все еще плавало в тогдашнем хрущевском воздухе. Отдать все это за порыв, за прыжок в никуда, за минутное удовольствие скандала, за проект начать все с нуля под 70 лет, не зная даже языка страны, где эта новая жизнь должна была начаться? В сентябре или в октябре того же 1962-го года отец сообщил мне, что разрешение на отъезд дали, но только ему одному, а мне – нет. Была даже причина отказа, хотя что-либо кому-либо объяснять не входило в обязанности учреждения: студенту в учебное время полагается, видите ли, учиться, а не разъезжать по Англиям. Один, сказал мне отец, он тоже не поедет.

Бежать, если уж бежать, надо было тогда, в Париже, а лучше бы еще раньше, едва отведав вкус тараканьего строя. Отец был молод, полон идей, планов, энергии. Во Франции он легко выучил бы язык, нашел бы себе место преподавателя русского языка и литературы в университете или колледже, возможно, присоединившись к евразийцам, остался бы в памяти как мэтр конструктивистского движения, которое, как несрубленное дерево, росло бы себе беспрепятственно и дальше и, может быть, обрастало бы учениками, вписалось бы в пейзаж западных наук о литературе и архитектуре. С годами Корнелий Зелинский при его способностях стал бы почтенным классиком своего направления, создал бы, может быть, свою школу. Но тот совет, который он, оробев, не мог дать Жоржу Нашатырю, он не решился дать и себе. И выбрал тогда свою русскую, свою советскую, гнутую, придавленную судьбу (а выбор такой, я уверен, вставал перед ним), из которой мало кто выходил выпрямленным и с чистыми руками. А вдруг, подумалось, не был ли он прав в своем выборе? И, кто знает, не примет ли его скорее Господь, Который и попустил этой заразе войти на русскую землю, на суде Своем с mains sales 80 80 Сартр Ж.-П. Грязные руки (Mains sales), пьеса. , нежели почтенным, благополучным франко-русским или русско-американским мэтром конструктивизма. Все, что случилось потом, было отцом выбрано и потому предназначено. Как и брак с моей матерью, мое появление на свет.

До сих пор этот безумный, никому, кроме меня, неведомый проект побега остается для меня загадкой. О нем никто, конечно, никогда даже и не догадывался. Затевалось ли это все всерьез? Или было каким-то отражением или эманацией кризиса, который он тогда переживал? Но разговор в больнице, как и последующие обсуждения этого сюжета были действительно, и в них звучало что-то мучительное, надрывное, отцу, в общем, совсем не свойственное. Гадаю об этом эпизоде по строчке Мандельштама: «О свободе небывалой сладко думать у свечи» . Вот эта свеча у окна дальней свободы и ненаписанной книги зажглась тогда на минуту и позвала куда-то, а куда, он и сам едва ли знал. И даже чуть обожгла его. Ожог был слабым, легким, но все же каким-то подобием «полной гибели всерьез» Маяковского или Фадеева. Или преддверием мягкой, почти символической формы самоубийства.

В одной из отцовских работ этого времени набредаю на хрестоматийное: «Давно, усталый раб, замыслил я побег … » – Пушкин, о себе говоря, всегда мог выразить вечное. Вечное, но в русском его душевном изводе.

В последние годы, читая кого-нибудь из своих советских коллег, отец к месту и не к месту повторял одну странную фразу: «Да о чем он пишет, о какой ерунде думает? О душе пора думать, о душе!» Никогда не спрашивал его, что он, собственно, имеет в виду, что разумеет под термином «душа». Скорее интуитивно угадывал, относил к тому, что человек в возрасте глядит в лицо небытию и прозревает за ним ту неисчезающую сущность, которая жила и в нем и живет в каждом, оставаясь не расшифрованной в его словаре.

За четыре года до письма А.И. Солженицына съезду советских писателей, после выхода в свет Ивана Денисовича и двух рассказов, которые отцу понравились даже больше, он написал ему письмо восхищения и поддержки, каких Солженицын, получал, видимо, в то время немало. Это была эпоха, насыщенная хрущевскими разоблачениями культа, и отец увидел в правде, которая вставала за Солженицыным, новый жанр «агитации» за советскую власть. Письмо заканчивается вопросом:

«Не является ли это началом какого-то нового этапа в развитии советской литературы? На этот вопрос буду отвечать не я, а будущие историки советской литературы.

Ну и как читателю, хочется сказать Вам: Человек Вы, и я крепко жму Вам руку » (1962 год).

В 1966 году было написано и отправлено съезду писателей письмо о цензуре, мгновенно ставшее знаменитым, как и все, что публично выходило из-под пера и из уст Александра Исаевича. Помимо официального адресата, оно было разослано еще и персонально сотне писателей, которые, по расчету автора, могли хотя бы теоретически как-то его поддержать. К общему письму прилагалась личная приписка, что Солженицын где-то слышал выступление отца, которое принял одобрительно, и вот потому он и посылает это письмо.

В то лето я жил у отца на даче в Мичуринце, принимая себя за подающего надежды литератора. Письмо стало событием и для меня, и я предложил отцу написать за него ответ. Попробовал – и не получилось. Еще раз и еще. На это ушло много дней. Я никак не мог нащупать той мысли, которую хотел выразить. Цензура, как она была устроена в Союзе, приспособленчество, идеология – все это лежало на поверхности, а спорить с очевидностями было не очень интересно. Мысль же моя, сложившаяся гораздо позднее, была в том, что человек бывает несвободен изнутри, что он воздвигает в себе идеологического идола и тот становится его цензором. Идол создает свою картину мира как свою проекцию вовне, цензор же ее охраняет. Охраняет себя, как свою идентичность, а не только повинуется из страха запретам ЦК КПСС. Чтобы стать свободным, идола этого надо в себе победить. Я мог бы процитировать любимейшую мной строку ап. Иоанна: «Дети, храните себя от идолов» , но в то время еще ее не знал. Словом, провозившись порядочное время, я был забракован во всех вариантах ответа, после чего отец меньше, чем за час, написал письмо, которое привожу, сократив в два раза. Одна фраза в этом письме моя.