Владимир Зелинский - Разговор с отцом

«Уважаемый Александр Исаевич!

Ваше письмо произвело на меня большое впечатление. И не только задержал я ответ, потому что лежал в больнице; в конце концов, мог я написать Вам несколько строк, и находясь в постели, но Ваше письмо поразило меня, как откровенный и резкий голос, раздавшийся из неосвещенной части нашего мира. Что он существует, это я, разумеется, знал, но я жил в освещенной части и подчинялся ее законам. Бывали годы, когда я был захвачен и искренно увлечен партийным стилем мышления, господствовавшим в стране.

Литература рассчитана на миллионы людей. После Сталина ее воспитательное значение поднялось. Она должна объяснить (так, как это необходимо партии), что же произошло в стране? Объяснить, не упоминая имени Сталина. При Сталине государственная безопасность освобождала цензуру от многих забот. Уничтожались не только абзацы или книги, уничтожались сами писатели. Даже имен их не оставалось. Теперь заботы цензуры многократно увеличились. Те писатели, которых раньше просто уничтожили бы, теперь сталкиваются с цензурой. Кроме того, увеличилась у писателей потребность в истине и соответственно иллюзии того, что ее можно открыто провозглашать. Простите, но мне показалось, что Ваше письмо является данью этой иллюзии.

Я уверен, что у каждого советского писателя есть и не напечатанные произведения, и свои обиды на цензуру. Даже у меня, критика, вероятно, наберется не менее 50 – 60 печатных листов, которым если суждено увидеть свет, то, вероятно, через много лет после моей смерти…

Такова и судьба моей книги „Герцен и Чаадаев“, написанной еще в 1929 году 81 81 Эта книга была в 1930-х автором сожжена. .

Все, что Вы написали о судьбе своих произведений, – ужасно. Ваше письмо – это жест отчаяния, крик боли. Я услышал прежде всего человеческий голос. Все факты, о которых Вы пишете, – чистая правда. Спасибо Вам, Александр Исаевич, за то, что Вы написали это письмо. Все-таки оно будет прочитано и услышано правильно. И хотя ничего не изменит, но важно, что такое письмо написано. Когда-нибудь оно еще прозвучит вслух. И люди будут Вам благодарны за него» 82 82 Архив К. Зелинского. .

Эта тональность звучит и в поздних эссе и критических статьях Корнелия Зелинского. Эпоха разоблачения, перспектива истории, идущей к правде и добру, наконец, внедрение этой правды, но всегда до указанных границ – правды во внутренних и внешних тисках. В 1960-х годах стали выходить поздние отцовские книги На рубеже двух эпох , Литературы народов СССР и, наконец, итоговая, последняя В изменяющемся мире . Не считая монографий о Фадееве, Джамбуле, Георгии Гулиа и многих статей. Первая из этих книг, название которой перекликалось с известными мемуарами Андрея Белого ( На рубеже двух столетий ), но оказалось невольно заимствовано из воспоминаний митрополита Вениамина Федченкова (чего отец, разумеется, не знал и вообще едва ли слышал об ее «белогвардейском» зарубежном издании), была наполнена литературными портретами, запечатленными в его молодости: Блока, Брюсова, Хлебникова, пролетарских поэтов 1920-х годов, еще раз Маяковского, еще раз Горького. В 1950-х годах, когда атмосфера малость разрядилась, литература вновь потянулась на зарево Октября. Идеалы снашивались, и то зарево становилось согревающим убежищем, неким благословением уже пройденного пути.

Отсюда, кстати, и гнев, вылившийся на Пастернака, поразивший и тех, кто успел подпольно прочитать роман: за что они на него так, там же нет ничего жгуче антисоветского? Да, в масштабах 1970-х годов действительно не было, когда все, что называлось антисоветским, мерилось 70-й статьей УК РСФСР, куда Живаго явно не попадал, но до тех времен еще надо было дожить. Однако Пастернак плеснул живой водой в еще горевший октябрьский факел, даривший советской литературе тот единственный свет, у которого она пыталась согреться. Потом проза найдет себе убежище: в деревне, в почве, в крестьянском быте или в военном подвиге, жертве, человеческом героизме. Это уже будет литература шестидесятничества, открывшая путь вполне легальной, отчасти даже поощряемой внутренней эмиграции; нигде прямо того не декларируя, она станет поворачиваться от изображения жизни в ее революционном развитии к зову земли или суровости войны. Октябрь с пылающим факелом стал уже анахронизмом.

Отец был человеком другой эпохи, он не успел вписаться в этот поворот.

Однако история с солженицынским письмом о цензуре продолжалась. Кстати, само слово «цензура» звучало уже вызовом официальному языку; она, как и все непроизносимое в советской жизни, скрывалась под туманностью, именуемой Главлит. В марте 1968 года отец передал через знакомых письмо К.А. Федину – живому классику советской литературы, тогда первому секретарю Союза писателей, – большое письмо об усилившемся цензурном нажиме на писателей. « Не пропускают то, что еще пять лет назад проходило свободно. Примеры? Их десятки и сотни» 83 83 Архив К. Зелинского. .

Здесь он вновь упоминает о своих ненапечатанных работах; теперь их уже 70–80 печатных листов. Цель письма – просьба адресату, «имеющему доступ», поговорить с тт. Брежневым, Сусловым или Демичевым (кто не помнит, секретарем ЦК по культуре). Разумеется, Федин ни с кем из них разговаривать не стал. Ему, машинисту писательского поезда, было поручено как раз следить, чтобы ни один сочинитель не мог проскочить зайцем в советскую литературу, минуя око партии – Главлит.

Ответ на письмо Солженицына был отослан в Рязань по обычной почте. Отец понимал, что письма, отправленные по этому адресу, перлюстрируются. И все же не ожидал, как он признавался, что реакция будет столь чиновной и грубой. Вскоре ему было отказано в заграничном паспорте для поездки на симпозиум в Югославию. Затем он был отправлен на пенсию из Института мировой литературы, где проработал 20 лет.

«Дадим же сердцу больше простора! – заканчивает отец письмо Федину . – Дадим больше простора писательским впечатлениям, настроениям. И веселым и грустным. Дадим больше материала критике, отняв ее у цензуры. Вспомним, как широк был Алексей Максимович. Я это и по отношению к себе проверил. Нам нужно возродить горьковское отношение к литературе, возродить отношение Ленина к Горькому. Я уверен, что это обязательно придет. Этот новый ленинский стиль должен проникнуть и в цензуру вплоть до полного ее упразднения. Ваш К. Зелинский» 84 84 Архив К. Зелинского. .

А может быть, этот призыв к дальним просторам сердца был просто переложением на язык весеннего чешского оптимизма 1968 года все того же чеховского, вечного, русского вздоха: «Кому повем печаль мою»?